Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

— Змей упал в соседний сад! — радовалась дочка, — иначе и не скажешь.

В Хургадинском аэропорту нас предупредили, что наш отлёт откладывается. Вначале — на час, а потом, в течение двух дней ожидания — на каждые три часа. Поговаривали, что — из-за нелётного тумана и обледенения, в Москве, конечно. На последние деньги мы купили дочке три сувенирные пирамидки: Хеопс, Хефрен и Микерин. Дремали, нервно вздрагивая:

— Что, уже?

— Да, уже. — За окном самолёта бушевала снежная вьюга в густом тумане. Прилетели.

Жена и дочь сразу же «по прямой» поехали в другой город к бабушке — отсыпаться — и особенно не беспокоились, почему я в течение недели не беру трубку, — сплю. Рассказ о дальнейших событиях я доверяю своему стихотворению.

О дымка! О туман нелётный,

Вползающий ко мне домой!

То разряженный он, то плотный,

И вдруг — как вихорь огневой!

Так закрутил меня Армагеддон —

Наш — снежный и египетский — песчаный.

Дурная смесь — кошмарный сон.

Теперь смешной. Тогда печальный.

Особый пафос сна:

Как мне избегнуть пекла,

Коль воздух всюду пламенеет бегло?

Особый юмор сна:

— Алё! — с пожарной службою

Я срочно выхожу на связь.

Дежурный отвечает: «Слушаю.

Как вас зовут и адрес ваш?»

Помехи. В трубке треск, и вслед за этим

Кошмар рассеялся. Гляжу:

Туман — надуман. Телефон — предметен.

И я лежу,

Как звать меня по телефону говорящий,

Не виртуальный, нет, но настоящий.

— Отбой! — кричу. — Кошмар попутал, всё — в ажуре!

— Нет. Поздно, — отвечает мне дежурный, —

Наряд в пути!

Полковник с каской на боку — пожарный

И два мента — сержанта с АКМами

Вошли. Я объясняю: сон кошмарный.

А это — чай, черновики с поэмами,

Остатки завтрака — нормальный быт.

И я — рассудочен и вовремя побрит.

А также я имею свойство

Благодарить людей за беспокойство.

Даю:

Ментам — по сотне. — Не сочтите за обиду,

Полковнику — что под рукой — Хеопса

За неименьем третьей сотни — пирамиду.

На их вопрос: зачем я красномордый?

— Ах, виноват, — не лепечу я, — извините!

Но: «Загорел! — ответ имею твёрдый. —

Да. В марте! Что, не верите? В Египте!»

Мои понятья посчитав нечёткими,

Они меня препроводили для порядка

Во множество дверей с решётками,

С ключом единым — «кавадратка».

— Конечно, в принципе, ты, брат, — невиноватый.

Но не учел серьёзности момента.

И засветился, как дурак, тогда ты,

Когда в Москве вокруг — одни теракты,

А в воскресенье — выбор Президента!

Неделю воли не видать мне и небесной выси

И пребывать в тоскливой заморочке:

Ну, сдал бы я полковнику весь комплекс в Гизе, —

А как потом в глаза смотрел бы дочке?

В стихотворении ради сохранения темпа повествования отсутствует «обезьянник», где меня продержали взаперти до вечера. А потом прибыл санитар, и мы оба поехали в кузове без окошек куда-то по назначению.

— Куда?

— В медицинское учреждение. Там вас выслушают, и все уладится, — успокаивал меня санитар.

Во время долгого пути Александр Семёнович рассказал несколько случаев из своей жизни, где он сам не раз оказывался жертвой произвола и беззакония. Дежурный врач психбольницы, измерив мне давление, сказал:

— Вот и подлечитесь!

В больничное отделение меня ввели уже вполне своим человеком — в одних казённых кальсонах. Там все ходили именно так. Возможно, оттого, что псих в пижаме ещё думает о побеге, а в кальсонах его воля парализуется. Ко мне сразу же подошёл «испанский кардинал», как потом выяснилось — самый авторитетный в нашем отделении человек.

— Испанский кардинал — это моё погоняло. А у вас какое? Никакое? Ничего, со временем — появится.

Узнав, чем я занимаюсь, он тут же попросил нарисовать его портрет — на полузапечатанном газетном листе с текстом: «Тут могла бы быть ваша реклама». Карандаши и ручки иметь при себе психам запрещалось. Рисовать пришлось припрятанным кем-то стержнем для шариковой ручки, для удобства хранения — вдвое сложенным. Ну как таким рисовать? Посмотреть собралось всё отделение, хоть и это тоже запрещалось — покидать свою палату. Кто-то из зрителей сказал мне:

— Отодвинься, не видно.

Я понял, что нарисовать надо хорошо. Таков вопрос выживания, а не профессиональной гордости. Рисунок кардиналу понравился. И зрители сказали:

— Похож!

За работу заказчик отсыпал мне несколько сигарет и отмотал от своего рулона немного туалетной бумаги.

— Здесь это — дороже золота, — сказал он. — Теперь вы — под моей защитой.

Я должен был уразуметь, что новичок здесь без покровительства живёт плохо.

— Позвонить отсюда невозможно, — говорил кардинал. Но если мне надо передать что-нибудь на волю, то это можно сделать через его кобру. По тем телефонам, которые я ему дам. Кобра придёт в понедельник. Ничего, потерпите.

Были здесь и блатные. Или приблатнённые. Против кардинала они не возникали, но сам кардинал их называл беспредельщиками. Особого беспредела за ними я не замечал, но говорить им «мужики!» не рекомендовалось. За «мужика» можно было и ответить, хоть тут и не зона. Однажды кардинал мне сказал:

— Я только что услышал, как блатные сговаривались, чтобы подсыпать вам в чай снотворного и затем стащить с вашего пальца обручальное кольцо. Немедленно сдайте кольцо на хранение дежурной сестре, но обо мне — ни слова.

А если у меня кольцо не снимается с пальца? Как я его сдам на хранение? И — как они его у меня стащат? С мылом? С ножовкой?

Всё отделение курило в туалете, где кабинки не предусматривались (психам нельзя уединяться). Три простецких очка располагались в одном ряду с барским унитазом, но без круга. На него садился кардинал, подкладывая себе под задницу газетные листы, аккуратно порванные пополам. Другие стыдились — своей брезгливости. Садились прямо так, без всего. Понятно: подтирочный материал — дефицит. Разговоры в курилке:

— Оставишь додёрнуть?

— Уже забито, будешь за лысым.

Очередь соблюдалась и к очку:

— Кто крайний в среднее?

По моему разумению, среди окружавших меня психов особо ненормальных людей не было. Появился один — невменяемый, но по временной причине. Его, в