Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

время не сообщил моим ближайшим родственникам, куда я попал. Зачем им зря волноваться, а мне — перед ними позориться? Пусть об этом они узнают сейчас, когда мои злоключения я воспринимаю исключительно как занимательные и поучительные. С точки зрения давно прошедшего времени. Кстати, отсутствие пирамиды Хеопса в ряду прочих пирамид осталось незамеченным. Хотя она — самая из них большая. Интересно, где она теперь и какова судьба её обладателя, генерала на пенсии?

2008 г.

Бесхозная вещь

Дело происходило в метро, кажется, возле станции «Библиотека имени Ленина». Еду я в вагоне, слышу голос диктора: «В случае обнаружения бесхозных вещей обращайтесь непосредственно к Ковалю Виктору Станиславовичу». Я вздрогнул:

— Это ведь — я! Ко мне — обращаться! Что за бред?!

— Папа, ты вздрагиваешь так, как будто тебя пытают электричеством, — сказала дочь.

А ведь заснул-то я всего лишь на какую-то минуту.

— Папа, а эти картинки — на всю жизнь? — снова говорит дочь, указывая на татуированного купальщика. На одном его плече нарисован анх (знак вечной жизни), на другом — плачущий глаз Гора (сына Осириса), а на груди — ЗЛО (за всё легавым отомщу). Он только что вылез из моря. Красного. В его руках — увитая водорослями окаменелость, наверное — кораллы. Эти кораллы отбирают у него невесть откуда взявшиеся представители египетских властей и как национальное достояние Египта тут же возвращают их законному владельцу, то есть — выкидывают кораллы обратно в море. Думаю: а ведь Красное море — это не что иное, как самая северная часть Индийского океана, а его самая южная часть в виде, например, моря Содружества сейчас омывает берега Антарктиды. Думаю, там, наверное, даже на солнце — минус 50. А в Москве, говорят, потеплее — минус 10…

Признаюсь, что от жары и переизбытка впечатлений всё увиденное мной здесь, в Египте, превратилось в общую культурно-историческую свалку, где Наполеон вместе с Александром Македонским (и Матросовым?) пробивает амбразуру в пирамиде Микерина, а Цезарь по наущению исламских фанатиков обстреливает Сфинкса пушечными ядрами. Но дочь довольна: я купил ей фирменный из замши рюкзачок красного цвета со многими карманами на липучках и молниях. Она шутит: «Гипостильный зал в Луксоре — бледная копия Пушкинского музея на Волхонке!» Волхонка… Станция «Кропоткинская». Следующая — «Библиотека имени Йемена»…

«Библиотекой имени Йемена» мы с дочкой называли храм царицы Хатшепсут, саму же царицу — Хачапури. Не забуду, как у входа в храм, где местные хитрованцы втюхивали туристам сувенирную туфту, мне предложили рубоб со смычком за 30 фунтов, как будто это действующий музыкальный инструмент. (Заметьте, рубоб звучит так же, как и РУБОП — районное Управление по борьбе с организованной преступностью.)

— No, — отвечаю я, иду своей дорогой.

— Twenty? — говорит он, преследуя меня.

— No!

— Ten?

— No!

— Five?

— No!

Так он дошёл до нуля:

— Zero? (Тоже мне — юморист!)

Я остановился:

— Ten below zero! (десять ниже нуля) — предложил я, — и по рукам!

Тут бы ему и подарить мне рубоб за такую замечательную шутку, но они хоть ребята и с юмором, но своекорыстные. Не знаю, шутил ли наш гид Али, предупреждая нас в Гизе у пирамид: «По сторонам не смотрите, следите за вещами!»

И вот за день до нашего отъезда в Москву выяснилось, что рюкзачок моей дочери пропал. Если его не украли, то она, наверное, забыла рюкзачок на пляже. Дочь рыдает. Искать на пляже бессмысленно, целый день прошёл, на дворе — тьма египетская. Всё же идём. Рисую для наглядности рюкзак. Нет, трое служителей пляжа ничего такого тут не видели. Они усадили нас в пляжные кресла, а рисунок забрали с собой. Ждём. Думаю: рюкзак как бесхозная и подозрительная вещь может быть уже отправлен в соответствующие египетские органы. Или — его давно уже расстреляли в безопасном месте во избежание взрыва в общественном.

— Это ваше? — Бородатый араб в смокинге и бабочке, по виду — директор отеля, протягивает мне красный рюкзачок с молниями и на липучках.

— Позвольте мне в качестве благодарности… — возбуждённо бормочу я.

— No!

Никаких денег никто у меня не возьмёт. Но я должен ему пообещать, что непременно приеду сюда ещё раз — OK? Тогда мне захотелось отблагодарить его, сказав по-арабски «спасибо». А как? «Гюн айдын!» — «Доброе утро» по-тюркски, а «Барэв дзэс!» — «Здравствуйте!» по-армянски… И тут я вспомнил! Первая часть этого слова — от Шукшина, а вторая — от Российской академии наук: шукран.

— Шукран! — воскликнул я радостно. От этого крика я и проснулся.

Хорошо, что рядом со мной в маршрутке никого уже не было. Гляжу — вроде бы подъезжаем к конечной остановке — «Отрадное», хотя такая за окном пурга, что ни черта не видно! И, кажется, снится мне дальше, что на заднем сиденье лежит забытый кем-то портфель. Бесхозный! Разумеется, я сообщаю об этом водителю, а он, радушно мне улыбаясь, отвечает: «Ты его первый увидел — ты и забирай!»

VII. Домашняя топография

Столешников

Гиляровский, живший над «Арфой» в Столешниковом переулке, говорил: «Столешников переулок! В нём, как в капле воды — солнышко, отражается вся жизнь города…»

Про барельеф на его мемориальной доске я когда-то думал, что это сам Столешников и есть, чьим именем назван переулок. Бывают же такие люди: Прянишников, Рукавишников. И Столешников — в усах и папахе.

Начинался Столешников (от ул. Горького) с типографии, размещённой в церкви Косьмы и Домиана. Однажды, когда она загорелась, сюда сбежалась вся Москва — поглядеть на грандиозное пожаротушение. На фоне конного памятника Долгорукому и в соседстве с сидячим Лениным. Среди зевак я узнал художников «Литературной газеты» — Виталия Пескова и Вагрича Бахчаняна. Они выскочили из пивной «Ямы», что на углу Столешникова и Пушкинской.

В Столешниковом для меня главными магнитами были два специализированных с дурными привычками магазина: табачный, распространяющий вокруг себя сладкий аромат «Тройки», и винный — с «Советским шампанским», льющимся из большой бутафорской бутыли. Лев Толстой говорил, что Стива Облонский брал херес и портвейн только отсюда.

Здесь мы взяли «Кубинский ром» в складчину на троих. Думали уложиться в свободное окно (в два часа) до труда. Выпивали у Колпина, до труда дополз один я. Учитель труда мне сказал:

— Вот я, взрослый человек, но если выпью — в школу ни ногой!

В кабинете директора нас пытали учителя-дознаватели: 1) кто зачинщик, 2) на какие деньги пили, 3) кто именно брал бутылку, 4) почему пили у Колпина и — 5) почему пили.

Вопрос о немедленном исключении нас из школы был временно отложен и тут же забыт — из-за серьёзных мероприятий «в свете масштабных