Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

В Столешниковом не было типовых магазинов, вроде «Гастрономов» и «Промтоваров», только — специализированные.

Спецмаг — «Торты», лучшие в Москве. И пирожные. Столешниковцы хвастались своими очередями к «пироженным»: такие бывают только на Красной площади.

Спецмаг с галстуками и с аксессуарами к галстукам — зажимами, запонками и сорочками. Там я купил галстук нового вида — по вороту c двумя кончиками шнурок, прихваченный у горла металлической пряжкой с синей надписью «Ленинград». Были и красные — «Москва». Быстро исчезли. По причине их дурацкости, — так я думал вначале, но позже (из кино) узнал, что все они — ковбойщина, техасовщина.

Спецмаг «Меха». Во дворе «Мехов» жил Алексей Д., поэт.

Двухэтажный, c ветхой лестницей спецмаг «Букинист». Его консультанты говорили, что он — главная, но не для всех, достопримечательность Столешникова. Только посвящённая публика находила здесь свой единственный экземпляр: «Книгу эскизов Джеффри Крэйона, джентльмена» и, на втором этаже, — пресс-папье в виде кораблика (качающегося на волнах). В подъезде у «Букиниста», помню, лежал кто-то, покрытый куском картона, оторванным от коробки, лежащей тут же. Да и «Ломбард» — спецмаг, и «Диафильм»; вспоминаю «Подарки», по-моему выросшие из какого-то блестящего «хрусталь-стекла». Или «фарфор-фаянса»?

Рифмовались рестораны: вверху Столешникова — грузинский «Арагви» (угол Горького), внизу — армянский «Раздан» (угол Петровки). Нам они были неинтересны, как принадлежащие к чуждому миру состоятельных основняков. Пожилых командировочников и жирных гастролёрщиков.

Рифмовались кафе: «Арфа» в Столешниковом и «Лира» на Горького.

При «Арфе» стоял швейцар Михалыч. Мы говорили: «Встретимся у Михалыча» — в смысле в «Арфе». В «Арфе» мы скромно заказывали кофе, реже — «Рислинг», кислый, но не очень дорогой. И такой же — «Вагиз вазис у бани». Если свободных мест не было, Михалыч пропускал нас в «Арфу» как своих. Конечно, мы давали ему на лапу. И усаживал нас за служебным столиком. Сидели, курили. Просто дураки.

Кажется, мы говорили так: «Я лайкаю систему айвилок, бикоз она бывает с медной пряжкой». «Айвилок» — ай вилл ОК. Хотя, может быть, и «overlock» — обмётывающая строчка для краёв материи. Откуда эта строчка взялась и что она в целом означала — неизвестно. Какую-нибудь легкомысленную хрень-брень — в отличие от «науки», которая «умеет много гитик». Конечно, медная пряжка — это что-то военное, даже если она брошь или фибула. Не отсюда ли строчка: «Ну что тебе ремень, Елена, когда б не пряжка?»

«Арфа» была нашим местом. Другие, близкие места были не нашими: кафе «Зелёный огонёк» — для таксистов. И кафе «Артистическое» — там сидели Асаркан, Пал Палыч Улитин и Зиник. Примхатовские камергерцы.

В «Яму» ходили все, но «своей» её называли те, кто её везде подписывал: «МАИ-МЭИ, ФИЗТЕХ, МИСИ…»

Был у нас и другой Михалыч, изначальный, — стоял в прихожей магазина «Охотник» на Неглинке. Внутри магазина висели: на стене — голова кабана и под потолком фазаны. Сидели на тумбах: тетерев и глухарь. Так говорили задолго до нас, может быть ещё до войны: «Махнём к Михалычу», в смысле в «Охотник». Похлопывая по его мохнатой спине, я мысленно приветствовал его как хозяина заведения — Михалыча, позже — Михал Михалыча — Пришвина, тоже охотника, знатока леса и жизни животных.

Автора «Медведя».

В этом рассказе Михал Михалыч описывает свою встречу с медведем у реки Кода, притока Пинеги. Медведя Михалыч так и не увидел, но почуял его нутром, когда еловые лапки вдруг качнулись при безветренной погоде.

А увидел этого медведя некий промысловый охотник, находящийся у своей избушки на другом берегу реки, — как медведь шёл по следу Михалыча вплоть до того места, где Михалыч сел в лодку. Там, за большим выворотнем, медведь, привстав на задние лапы, смотрел на Михалыча, укладывающего в лодку рюкзак. Потом медведь забрался на дерево, чтобы оттуда наблюдать, как Михалыч спускается вниз по Коде.

Идём на коду — музыкантский жаргон: заканчиваем тему. Другое дело каденция — «херация — хренация».

Был в нашей округе и музыкальный спецмагазин «Музинструменты», ближе к ЦУМу. И магазин «Ноты», с Сандуновскими банями за своей спиной.

Мне кажется, что некоторые рассказы Пришвина выигрывают в моём пересказе. В них много такого, что требует их правки и, как говорил Бунин о Толстом, окорачивания. Ради их же пользы.

Понятно, что они для чего-то понадобились автору — какие-то никчёмные со своими атрибутами литгерои второго плана. Пьют не обязательный для повествования чай, идут на такую же работу — «слесарную» — её неизвестно зачем уточняет Пришвин. Павел Иванович (пропадает, едва появившись) ходит на работу в сапогах. Хозяйку, сказавшую трижды «Милый ты мой!» — поминай как звали — Домной Ивановной. Такое имя рисует комплекцию хозяйки, но отнимает у неё лицо. Иногда появляется Николай Алексеевич, нигде автором не названный. И бледные тени Леонида Ивановича, вроде Деда — охотника, словно впервые увидевшего в лесу двух лосёнков.

— И ты их не тронул? Студень-то какой! — сказал я (провокатор Пришвин).

Дед, с уважением посмотрев на меня, ответил:

— Студень из лосёнков вправду хорош. Только уж такие они хорошенькие… Забыл и про студень.

Хорошенькие, миленькие — Алкид и Фемистоклюс из города Добычина. Симпатичные голубчики, хорошенький студень, нехороший студент, страшный мальчик.

Судя по его же рассказам, Михалыч был сложным человеком, то есть — не всегда хорошим. Как естествоиспытатель — бездушным.

— Мы слышали, — говорил Михалыч, автор «Земляройки», — что прямой солнечный луч убивает землеройку — она ведь подземный житель. Вот и задумали мы (автор и девочка, его ассистент) испытать, правда ли это, а потом взвесить её, смерить, исследовать внутренности, положить в муравейник. Муравьи быстро очистят скелет, а мы его изучим.

Но в это время землеройка перепрыгнула через край банки, а земля ей что для рыбы вода: землеройка мгновенно исчезла.

Долго этот крохотный зверёк — мех с синеватым отливом, рыльце хоботком — не отпускал нашу мысль на свободу и всё держал её под землёй, где живут корни деревьев и между корнями всякие неведомые нам существа. «Столбики из пыли, — впоследствии уточнит Николай Алексеевич, — в просторных головных уборах и одеждах». В то время они выглядели именно так. Брат-муравей и жук-человек.

В поздней редакции автор исправит девочку на мальчика. Кстати, свой фургон Пришвин называл «Машенькой». Наверное, потому, что машинка. Или Мишенька. Землеройку — землечерпалкой.

А крот? «Что будет, если посадить крота вместе с землеройкой в банку?» — вот что ещё удумали тогда девочка и автор, ну чисто мальчишка, собирающий в банке разных пауков. Хорошо, что он «выпрыгнул» землеройку на свободу, при этом — вот зануда — зачем-то указав точную высоту банки.

Ещё