Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

они такие, что их даже в руки брать неприятно, а девчонки, увидев этих тварей, вообще могут грохнуться в обморок. Однажды мы, насыпав в стеклянную банку свежей земли, бросили туда травяные корешки для питания и посадили личинку, собираясь понаблюдать, как она сначала окуклится, а потом превратится в полноценного майского жука. Но белый червяк с пятнышками по бокам объявил голодовку, поворочался-поворочался и через неделю, почернев, сдох.

А наши прозвища появились совершенно случайно. Как-то раз, провозгласив тихий час, воспитательница, уходя из палаты, не до конца выключила радио, прикрепленное к стене над дверью. Громкоговоритель напоминал черную шляпу, которую кто-то повесил на гвоздь и забыл.

– Глазки сомкнули, ротик заткнули! – сказала Марфа Антоновна и вышла.

На некоторое время в палате воцарилась чуткая тишина. Любой малолетний идиот знает: покинув помещение, взрослые минуту-две стоят за порогом и коварно ждут, нет ли подозрительного шума. И вот тогда-то мы услышали тихое пение, доносившееся из шляпы, было оно чуть громче писка голодного комара. Скрипнули за дверью половицы – Марфа Антоновна ушла в соседний корпус пить чай и жаловаться на нас, неслухов.

– Лемешев поет! – благоговея, произнес Павлик с «Макаронки». – Лучший голос Советского Союза!

– Не заливай! Лучше Шаляпина никого нет! – возразил я.

Мне ли было не знать: Жоржик часто ставил на радиоле большую черную пластинку с красной круглой наклейкой посредине. С одной стороны была песня про блоху, а с другой – «Люди гибнут за металл…». Башашкин, слушая, жмурился от счастья, шевелил, точно дирижируя, руками, а потом, когда голос затихал, но иголка еще продолжала с шипением елозить по крутящимся бороздкам, Батурин говорил: «Гений! Гигант! Наливай, Петрович!»

– А я тебе говорю: это – Лемешев, – воскликнул Пашка. – Шаляпин басом поет.

– Ты-то откуда знаешь? – рассердился я, поняв, что друг прав: из радиоприемника доносился не густой бархатный рокот, а сладкий голосок, временами похожий на женский.

– У меня мама в консерваторию поступала!

– Поступила?

– Нет. Руку переиграла.

– Кому проиграла?

– Пе-ре-и-гра-ла! Глухой, что ли?

– Ерунду вы мелете! – перебил нас Вова с «Клейтука». – Это же Козловский! Самый лучший на свете певец!

– Кто тебе это сказал, плевок природы? – взмутился Павлик.

– Моя бабушка. Она всегда после концерта с цветами Ивана Сергеевича караулит!

– Вот именно: караулит… Твоя бабушка ни черта не понимает в вокале! – рассердился сын матери, так и не поступившей в консерваторию. – Лучший в мире тенор – Сергей Лемешев. У моей мамы два его автографа – на программке и на салфетке. Ты смотрел «Музыкальную историю»?

– Это там, где мужик с балкона в зрительный зал падает?

– Да.

– Смотрел. Чепуха на постном масле.

– Что-о-о?

– Что слышал! Шаляпин – главный певец! Он гигант! «Блоха, ха-ха-ха-ха…» – я попытался сгустить свой голосок до полноценного оперного баса.

– Вот именно – ха-ха!

– Лучше всех поет Павел Лисициан! – попытался помирить нас Тигран Папикян.

– Молчи уж! – возмутился Пашка. – Лисициан – баритон!

– Он армянин! – обиделся Папик и отстал.

– Спорим, что Шаляпин – гений! – настаивал я.

– Кто спорит, тот гроша не стоит! – встрял Вова.

– Полуяк, кто тебе сказал эту чушь про Шаляпина? – не унимался Пашка.

– Дядя Юра.

– А он у вас кто?

– Военный барабанщик! – с гордостью заявил я.

– Барабанщики в вокале не разбираются, – отрезал макаронник.

– В чем-чем не разбираются?

– В том самом, темнота колхозная! В вокале. Лучший певец в мире – Лемешев!

– Козловский! – снова не согласился Вова.

– Сам ты козел! – буркнул я. – Шаляпин!

– А ты – шляпа!

– Козел, козел!

– Что-о? Вот тебе! – И подушка полетела в цель.

– Ах, так! Морда, морда, я кулак, иду на сближение!

Население палаты активно включилось в наш спор, разделившись на «лемешистов», «козлистов» и «шаляпинцев», хотя многие даже не знали прежде этих имен и спросонья вообще не могли понять, о чем крик. Они, недоумевая, следили за нашей поначалу полушутливой, но постепенно ожесточавшейся потасовкой. Глухие удары подушек по головам сопровождались страстными воплями:

– Лемешев!

– Шаляпин!

– Козловский!

– Что тут за бедлам! Прекратить немедленно! – на пороге стояла красная от негодования Марфа Антоновна.

Она сжимала в руке длинную, похожую на брусок, пачку рафинада, из-за которого, видно, и вернулась. По ее расчетам, мы должны были дрыхнуть без задних ног и видеть во сне полдник с маковыми плюшками. А тут такое безобразие: в палате летают пух и перья, по кроватям прыгают, дубася друг друга казенными подушками, три мальчишки и орут:

– Лемешев!

– Шаляпин!

– Козловский!

Заметив разъяренную воспитательницу, все замерли и притворились спящими. Но если другим, чтобы прикинуться послушными, достаточно было подтянуть одеяла к подбородкам и закрыть глаза, то мы, перестав прыгать по кроватям, так и застыли в нелепых боевых позах, замахнувшись подушками, схваченными за вытянувшиеся углы. В наступившей тишине снова послышались звуки радио: мужской голос со сдержанным гневом отчитывал «определенные круги Запада» за «эскалацию войны во Вьетнаме» и «гонку вооружений».

– Обнаглели! – крикнула, заикаясь от ярости, Марфа Антоновна. – Ты, ты и ты – Шаляпин, Лемешев и Козловский, брысь по углам. – Она пальцем показала, кому где отбывать наказание. – А после полдника до ужина будете у меня убирать территорию вокруг корпуса. Ясно?

– Ясно…

Позже к уборке территории присоединился Папик, он пытался исподтишка стянуть с Родионовой трусики и доказать, что у женского пола там все устроено совсем иначе, чем у мужского. Доказал. Получил подзатыльник и принудительные работы. Приводя в порядок округу, мы нашли бархатное тельце крота, засиженное мухами, и с почетом похоронили несостоявшегося мужа Дюймовочки в клумбе. Периодически к нам подходили девочки из нашего отряда, интересовались: правда ли, что мы подрались, выясняя, кто лучше поет – Шаляпин, Лемешев или Козловский?

– Чистая правда! – гордо отвечали мы.

– А я считаю, Павел Лисициан лучше! – Тигран снова попытался ввести в заблуждение общественность.

– Знаем, за что тебя-то наказали! – хихикали девчонки. – Не примазывайся!

Так Пашка, Вовка и я стали неразлучными Лемешевым, Козловским и Шаляпиным. Теперь, приезжая в лагерь, мы встречались как ветераны детского летнего отдыха, а те, кто знали нас по прошлым сменам, восклицали:

– О, Лемеш, Козел и Шляпа – собственными персонами!

Даже Голуб, впервые в этом году приехавший в «Дружбу», мог, остановив меня на бегу, спросить:

– Шаляпин, тьфу черт… Полуяков, стенгазету к родительскому дню Пушкин будет выпускать? Ты председатель редколлегии или я?

Много лет наша троица была неразлучна. И вот Козловского не стало…

16. Местные атакуют

– Как ты думаешь, Козел на будущий год приедет? – спросил я.

– Даже не знаю, – вздохнул Лемешев. – Он гордый. Да и родители, если докопаются, могут не разрешить. Мои бы не разрешили.

«Это уж точно!» – подумал я, представив себе Пашку, печатающего