Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Его главные идеи восходили именно к Платону. Ему был не по вкусу догматизм последователей Эпикура, которые «говорят о божественных предметах с такой уверенностью, что можно вообразить, будто они только что покинули собрание богов»; не слишком ему импонировал и догматизм стоиков, которые чересчур затаскали телеологический аргумент, так что «можно было предположить, что и сами боги были созданы для человеческой пользы»{355}, — идея, которую он сам, будучи в ином расположении духа, находил не столь уж невероятной. Его отправной точкой послужила позиция Новой Академии — мягкий скептицизм, который отвергал окончательную достоверность и находил, что одной вероятности вполне достаточно для нормальной человеческой жизни. «В большинстве предметов, — пишет он, — я предпочитаю придерживаться философии сомнения»{356}. «…Разве могу я не оставить вас в неведении относительно того, чего я и сам не знаю?»{357} «Те, кто стремится узнать мое личное мнение, — пишет он, — проявляют слишком неумеренное и неразумное любопытство»{358}, однако его застенчивость скоро отступает перед его писательским талантом. Он высмеивает жертвоприношения, оракулы и авгурии и посвящает целый трактат тому, чтобы доказать бессмысленность дивинации. Выступая против распространяющегося все шире увлечения астрологией, он спрашивает, неужели все те, кто пал в каннском сражении, родились под одной звездой{359}. Он даже сомневается в том, будет ли предвидение будущего благом. Будущее может оказаться настолько же безотрадным, как и те истины, к раскрытию которых мы стремимся с такой безрассудной опрометчивостью. Он самонадеянно полагает, что может ограничить воздействие древних верований, осмеяв их и тем самым показав, насколько они устарели. «Когда мы называем зерно Церерой и вино Вакхом, мы пользуемся обыкновенной фигурой речи; неужели ты думаешь, будто кто-нибудь может быть настолько безумен, что поверит в то, что вещь, которую он поедает, и есть само божество?»{360} И тем не менее он так же скептичен по отношению к атеизму, как и к любой другой догме. Он отвергает атомизм Демокрита и Лукреция; неправдоподобно, чтобы никем не направляемые атомы, пусть и в сколь угодно долгий срок, совпали в том порядке, которым держится видимый нами мирострой; это столь же вероятно, как и то, что буквы алфавита сами собой сложатся в «Анналы» Энния{361}. То, что мы ничего не знаем о богах, еще не аргумент против их существования; и действительно, доказывает Цицерон, общее согласие человечества свидетельствует скорее в пользу Провидения; религия незаменима для поддержания личной нравственности и социального порядка, и ни один человек, находящийся в своем уме, не станет нападать на нее{362}. Поэтому одновременно с написанием трактата о дивинации Цицерон продолжал выполнять функции официального авгура. Все это не было чистой воды притворством; он предпочел бы назвать это политической мудростью. Римские нравственность, общество и правительство были настолько связаны с древней религией, что не могли оставаться в безопасности, позволив ей умереть. (Императоры будут руководствоваться схожими соображениями, когда развернут преследование христиан.) Когда умерла любимая им Туллия, Цицерон сильнее, чем прежде, стал склоняться к надежде на личное бессмертие. Много лет назад, в «Сне Сципиона», которым оканчивалось его «Государство», он изложил сложный и красноречивый миф о загробной жизни, заимствованный у Пифагора, Платона и Евдокса. По этому мифу, великий и доблестный покойник получал в удел вечное блаженство. Но в частной переписке — даже в тех письмах, где он приносил соболезнования потерявшим близких друзьям, — он ни разу не упоминает о посмертном существовании.

Прекрасно понимая, что живет в эпоху скепсиса, он основывал свои этические и политические трактаты на чисто светских предпосылках, независимых от сверхъестественных авторитетов. Он начинает свои изыскания (в книге «О пределах добра и зла») с вопроса о том, где же пролегает дорога к счастью, и не без колебаний готов согласиться со стоиками, которые утверждают, что для этого достаточно просто быть добродетельным. Затем (в сочинении «Об обязанностях») он исследует проявления добродетели, и на какое-то время в силу обаяния стиля ему удается представить обязанности и долг чем-то весьма интересным. «Все люди братья, — пишет он, — и Вселенную следует рассматривать как общую обитель людей и богов»{363}. Самой совершенной моралью является сознательное подчинение своего «я» этому целому. Но еще более непосредствен долг человека перед обществом и самим собой. Этот долг заключается прежде всего в том, чтобы добиться прочного экономического фундамента для собственного существования, а затем в том, чтобы выполнять свой гражданский долг. Мудрая государственная деятельность величественней самого тонкого и изысканного философствования{364}.

Монархия — лучшая форма государственного устройства при условии, что монарх — благ, и худшая, если монарх — дурен, — трюизм, в справедливости которого Рим вскоре убедится на собственном опыте. Аристократия хороша, когда у власти действительно стоят наилучшие; однако Цицерон, как представитель среднего класса, не может согласиться с тем, будто старинные и мощные семейства действительно самые лучшие. Демократия — благо, если доблестен народ, чего, как полагал Цицерон, быть не может; кроме того, она основывается на неверной предпосылке — будто люди равны. Лучшей формой государственного строя является смешанная конституция, наподобие той, что существовала в догракховом Риме: демократическая власть народных собраний, аристократическая — сената и почти царская — ежегодных консулов. Монархия без сдержек и противовесов превращается в деспотизм, аристократия — в олигархию, демократия — в правление толпы, хаос и ведет к диктатуре. Цицерон пишет через пять лет после консулата Цезаря, и следующий камешек брошен явно в сторону будущего диктатора:

Платон говорит, что вседозволенность, которую народ называет свободой, — это тот корень, из которого вырастает тирания… и что в конце концов подобная «свобода» обращает всю страну в рабство. Всякая крайность переходит в собственную противоположность… Дело в том, что из такой не подчиняющейся никому толпы, как правило, выдвигается вождь… человек дерзкий и беззастенчивый… который заискивает перед толпой, обещая наделить ее чужой собственностью. Для этого человека, поскольку у него есть серьезные основания опасаться за свою безопасность в случае, если он останется частным лицом, создается государственная должность, которая может обеспечить его защитой, и его полномочия постоянно продлеваются. Он окружает себя вооруженными телохранителями и становится тираном над тем самым народом, который облек его властью{365}.

Тем не менее Цезарь победил; и Цицерон решил, что лучше не проявлять свое недовольство, а заняться толкованием общих мест в сочинениях о праве, дружбе, славе и старости. Silent leges inter arma — «среди мечей законы молчат», — говорит он; но и