Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

сам. Эти лирические клики любви и ненависти открывают нам чувствительную и добрую душу, которая способна с щедростью сердца относиться даже к родственникам, но которая чересчур сосредоточена на себе, намеренно непристойна и безжалостна к врагам. Он продавал гласности их самые интимные слабости, их гомосексуальные наклонности, он не гнушался говорить о том, как пахнут их тела. Один из них по древнему испанскому обычаю{337} чистит зубы мочой; у другого так разит изо рта, что, если раскрыть его полностью, все те, кто находится поблизости, повалятся замертво{338}. Катулл может без труда переходить от слов любви к рассказу об экскрементах, от поцелуев к заднице; он может порой быть достойным соперником Марциала как знаток римских подворотен, и его стихи наводят на мысль о том, что в его современниках были смешаны первобытная грубость и вполне цивилизованная просвещенность, словно образованный римлянин, как бы ни был он начитан в греческой литературе, никак не мог забыть атмосферы конюшни и военного лагеря. Катулл, как и Марциал, ссылается в свое оправдание на то, что ему приходится удобрять свои строки нечистотами, чтобы удержать читателя.

Все эти недостатки искупаются добросовестностью и совершенством его стиха. Его одиннадцатисложники поражают естественностью и спонтанностью ритма, которых не сможет достичь даже Гораций при помощи всей своей поэтической техники, и время от времени превосходят изяществом самого Вергилия. Нужно было обладать величайшим искусством, чтобы притворяться таким безыскусным, и Катулл неоднократно упоминает о том, скольких трудов ему стоило добиться этой прозрачной ясности и очевидной непринужденности. В этом немалую помощь оказал ему тот лексический запас, который он застал в современном ему языке; он поднимал слово народной речи до поэзии и обогатил литературную латынь как ласкательными, уменьшительными словечками, так и кабацким жаргоном. Он избегал инверсий и неясности, и его стих ласкает ухо своей плавностью. Он сосредоточенно изучал поэтов эллинистической Александрии и архаической Ионии: овладел гладкостью Каллимаховой техники и его метрическим разнообразием, здоровой прямотой Архилоха, отдающим вином богатством Анакреонта, любовным самозабвением Сафо; в действительности, именно благодаря ему мы еще можем строить какие-то предположения насчет того, как же писали эти поэты. Он настолько скрупулезно осваивал их наследие, что из ученика стал ровней. Для латинской поэзии он сделал то же, что Цицерон для латинской прозы: он застал язык, чреватый великими возможностями, но еще не разработанный, и возвел его в ранг искусства, в котором его смог превзойти один лишь Вергилий.

IV. УЧЕНЫЕ

Как писались, иллюстрировались, переплетались, публиковались, продавались римские книги? Для нужд школы, коротких заметок, текущих коммерческих записей римляне в течение всей античности писали стилем на навощенных дощечках, стирая написанное большим пальцем. Древнейшие памятники литературной латыни, известные нам, писались пером и чернилами на бумаге, производившейся в Египте из спрессованных и склеенных листьев папируса. В первых веках нашей эры стал изготовляться пергамент из высушенных шкур животных, который составил серьезную конкуренцию папирусу в качестве материала для литературных и важных документальных записей. Развернутый лист мог складываться в диплом (diploma, буквально — «двойная складка»). Обычно литературное произведение выпускалось в виде свитка (volumen — «сверток»), и по мере того, как читатель продвигался вперед, свиток разворачивался. Текст, как правило, писался в две или три узкие колонки на одной странице, часто в нем отсутствовали знаки препинания и даже слова могли писаться без интервалов. Некоторые манускрипты иллюстрировались при помощи чернил; Imagines («Портреты») Варрона были снабжены изображениями семисот знаменитых людей, и каждый портрет сопровождался биографической справкой. Опубликовать рукопись мог любой. Для этого было достаточно нанять рабов, которые изготовили бы копии, а потом эти копии пустить в продажу. Богатые люди держали особых служителей, которые переписывали для них те книги, которые они хотели приобрести. Так как копиисты работали не столько за деньги, сколько за еду, книги были дешевы. Первые «тиражи» составляли обычно около тысячи экземпляров. Книготорговцы покупали всю партию у издателей, таких, как Аттик, а затем продавали книги в розницу в книжных лавках, размещенных в торговых рядах. Ни издатель, ни книготорговец не давали автору ничего, кроме хорошего отношения да случайных подарков. Гонораров не существовало. Частные библиотеки были многочисленны; около 40 г. до н. э. Азиний Поллион сделал из своего большого собрания первую римскую публичную библиотеку. Цезарь задумывался о создании еще более крупной библиотеки, и Варрон был назначен ее директором; но это его начинание, как и многие другие, было доведено до конца только Августом.

Благодаря тому, что в ее распоряжении оказались такие средства, римская литература, а с ней и наука начали сравниваться с александрийским уровнем трудолюбия и учености. Поэмы, памфлеты, истории, учебные пособия обрушились на читателя словно валы Тибра; каждый аристократ украшал свои выходки стихами, каждая дама сочиняла музыку и слова песен, каждый полководец писал воспоминания. Это, была эпоха «обзоров»; сжатые изложения, посвященные всевозможнейшим предметам, стремились удовлетворить запросы бегущего вперед коммерческого века. Марк Теренций Варрон, несмотря на многие военные походы, нашел за те восемьдесят девять лет, что были ему отпущены (116–26 гг. до н. э.), достаточно времени для того, чтобы дать обзор практически всех ветвей современной ему науки; его 620 «томов» («volumes» — около семидесяти четырех книг) стали для его современников энциклопедией, освященной авторитетом одного человека. Увлеченный этимологическими штудиями, он написал трактат «О латинском языке», который является сегодня нашим главным проводником в мир языка раннего Рима. Возможно, откликаясь на пожелание Августа, в своей работе «О сельской жизни» (De re rustica, 36 г. до н. э.) он попытался вдохновить сограждан вернуться к земле, что явилось бы, по его мнению, лучшим средством бежать от беспорядка, вызванного междоусобной враждой. «Восьмидесятый год моей жизни, — пишет он в предисловии, — убеждает меня, что я должен собирать свои пожитки и готовиться к жизни в деревне»{339}; ему хотелось бы, чтобы его завещанием стала именно эта книга — руководство по счастливой и мирной сельской жизни. Он восхищался здоровьем женщин, которые разрешались от бремени в поле и вскоре вновь приступали к работе{340}. Он с горечью говорил о падении рождаемости, которое вело к изменению в составе римского населения; «прежде женщина гордилась тем, что боги благословили ее детьми; теперь они вместе с Эннием похваляются, что скорее приняли бы участие в трех сражениях, чем родили одного ребенка». В своих разысканиях «О божественных древностях» он заключает, что плодовитость, порядок и храбрость народа нуждаются в моральных заповедях, поддерживаемых религиозными представлениями. Принимая проводившееся великим юристом Квинтом Муцием Сцеволой разделение религии на два рода — религию философов и