Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

цивилизаций, которые поднимаются, процветают, приходят в упадок и умирают; но все эти общества оставляют цивилизующее наследие в виде обычаев, морали и искусств своим преемникам. «Словно бегуны, они передают друг другу жизненную лампаду» (et quasi cursores vitai lampada tradunt){323}.

Все вещи, способные расти, подвержены также упадку: органы, организмы, семьи, государства, расы, планеты, звезды; только атомы никогда не погибают. Силы, творящие и способствующие развитию, уравновешиваются в непрестанном чередовании жизни и смерти силами разрушения. В природе изначально присутствует зло, как и добро; страдание, даже незаслуженное, — удел каждой жизни, и распад, словно гончий пес, неутомимо бежит по следам любого развития. Даже наша земля постепенно умирает: ее разламывают землетрясения. Земля все более истощается, дожди и реки разъедают ее, и даже горы, размываемые ими, окажутся в конце концов на дне морском. Однажды и вся наша звездная система падет жертвой собственной бренности: «Так же с теченьем времен и стены великого мира, / Приступом взяты, падут и рассыплются грудой развалин»{324}. Но и в самый момент гибели заявляет о себе непобедимая витальность нашего мира. «…Мешается стон похоронный / С жалобным криком детей, впервые увидевших солнце»{325}. Образуется новая система: новые звезды и планеты, другая земля, юная жизнь. Эволюция начинается заново.

Оглядывая это «самое поразительное произведение во всей античной литературе»{326}, мы должны в первую очередь принять во внимание его недостатки: хаотичность композиции, которая не была пересмотрена поэтом из-за безвременной смерти; повтор фраз, строк, целых пассажей; представление о солнце, луне и звездах как о светилах не больших размеров, чем они представляются нашему глазу{327}; неспособность всей этой системы объяснить, как мертвые атомы приводят к возникновению жизни и сознания; глухота к озарениям, утешениям, вдохновению и волнующей поэзии веры, непонимание моральной и социальной функций религии. Но все эти погрешности кажутся ничтожными, если сопоставить их с масштабностью предприятия, в котором смелая попытка рационально интерпретировать универсум, историю, религии, болезни[29]; изображение природы как мира закона, где ни материя, ни движение не терпят ни убыли, ни прироста; величие темы и благородство изложения; неослабевающая мощь воображения, которое во всем чувствует «великолепие вещей» и поднимает видения Эмпедокла, науку Демокрита и этику Эпикура до вершин, которых не часто удавалось достичь поэзии. Его язык по-прежнему грубоват и незрел, почти начисто лишен философской или научной терминологии; Лукреций не просто творит новые слова, он направляет старинную речь в новые русла ритма и грации; и, с одной стороны, наделив гекзаметр беспримерной мужественностью и мощью, он способен, с другой, извлекать из него медоточивость и легкость Вергилиева стиха. Непреходящая жизненность его поэмы зачисляет Лукреция в ряды тех, кто среди всех тягот и разочарований наслаждался существованием и вычерпал его без остатка за время, отпущенное ему между рождением и смертью.

Как он умер? Святой Иероним сообщает, что «Лукреций был доведен до безумия любовным зельем после того, как написал несколько книг поэмы… Он умер от своей собственной руки на сорок четвертом году жизни»{328}. Это сообщение не подкреплено другими независимыми источниками и вызвало много сомнений; мы не вправе ожидать от святого объективных сведений о Лукреции. Некоторые ученые находят подтверждение этой версии в неестественной напряженности поэмы, слабости ее композиции и неожиданном финале{329}; но возбудимость, неупорядоченность, наконец, смерть — это еще не весь Лукреций.

Как и Еврипид, Лукреции очень современен. Его мысли и чувства гораздо ближе нашему времени, чем столетию, предшествовавшему рождению Христа. Гораций и Вергилий находились под глубоким впечатлением от поэмы Лукреция в годы своей молодости и не раз поминали его, не называя имени, в пышных и гордых стихах. Но усилия Августа, стремившегося к восстановлению старинных верований, сделали для этих протеже императора невозможным и неразумным открытое признание своего восхищения и своего долга перед Лукрецием. Эпикурова философия так же не соответствовала римскому духу, как практическое эпикурейство подходило римским вкусам эпохи Лукреция. Рим желал познакомиться с метафизикой, которая воспевала бы скорее мистическую мощь, чем природный закон; этикой, которая сделала бы народ мужественным и воинственным, а не гуманным почитателем мира и покоя; наконец, с политической философией, которая, как философия Вергилия и Горация, смогла бы дать оправдание Римскому имперскому господству. Когда после Сенеки тяга к вере приобрела новый размах, Лукреций был почти позабыт. До тех пор пока Поджо не открыл его вновь в 1418 году, он не оказывал никакого влияния на европейскую мысль. Веронский врач Джироламо Фракастро (1483–1553) заимствовал у поэта теорию возникновения болезни, которая объясняла недуги воздействия вредных «семян» (semina), рассеянных в воздухе; в 1647 году Гассенди возродил атомистическую философию. Вольтер постоянно перечитывал De rerum natura и был согласен с Овидием в том, что эти мятежные строки будут живы, пока жива земля{330}.

В нескончаемой тяжбе Запада и Востока, «милосердных» и утешительных верований и «немилосердной» и материалистической науки Лукреций в одиночку вступил в самый жестокий бой своего времени. Он, конечно же, остается величайшим поэтом-философом. В нем, как в Катулле и Цицероне, латинская литература достигла своей зрелости, и первенство в литературе наконец было отвоевано Римом у Греции.

III. ЛЮБОВНИК ЛЕСБИИ

В 57 г. до н. э. тот самый Гай Меммий, которому Лукреций посвятил свою поэму, покинул Рим, чтобы занять должность претора в Вифинии. В соответствии с обыкновением римских наместников он взял с собой писателя. Это был не Лукреций, но поэт, отличный от него во всем, за исключением силы своей страстности. Квинт (или Гай) Валерий Катулл пять лет назад прибыл в Рим из своего родного города Вероны, где его отец занимал достаточно высокое положение, чтобы быть частым гостеприимцем Цезаря. Сам Квинт тоже, очевидно, располагал приличным достатком, так как он был владельцем вилл близ Тибура и на озере Гарда, а также изящного особняка в Риме. Он говорит о своих владениях как заложенных и перезаложенных и все время твердит, что беден; однако картина, складывающаяся из его стихотворений, позволяет нам представить себе утонченного светского человека, который не беспокоится о том, как заработать себе на пропитание, но, ни в чем себя не ограничивая, вращается в одном из самых «диких» кружков столицы. Сильнейшие дарования, умнейшие молодые ораторы и политики принадлежали к этому обществу: Марк Целий, безденежный аристократ, который был готов стать чуть ли не коммунистом; Лициний Кальв, блестящий поэт и юрист; Гельвий Цинна, поэт, которого распаляемая Антонием толпа спутает с одним из убийц Цезаря и