Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

беспощадных обвинений, которыми, словно ударами бича, хлестал его Цицерон. Оратор задействовал в своем выступлении весь набор человеческих эмоций; он говорил о государстве, как об общем родителе, а о Каталине, как об отцеубийце; он обвинял его — без доказательств, намеками и умолчанием — в заговоре против государства, воровстве, прелюбодействе и половой извращенности; наконец, он воззвал к Юпитеру с мольбой защитить Рим и предать Катилину вечным мукам. Когда Цицерон закончил, Каталина беспрепятственно вышел из здания сената и присоединился к своим силам в Этрурии; один из его командиров, Луций Манлий, в последний раз попытался добиться понимания сената:

В свидетели того, что мы подняли оружие не против своей страны и не для того, чтобы угрожать безопасности сограждан, мы призываем богов и людей. Мы, несчастные бедняки, из-за насилия и жестокости лихоимцев оставшиеся без родины, обреченные переносить нужду и издевательства, одержимы одним только желанием: получить гарантии нашей личной безопасности и увериться, что с нами не поступят несправедливо. Мы не требуем ни власти, ни богатства, которые являются главными внешними причинами вражды между людьми. Мы просим лишь о свободе, о том сокровище, которым не поступится ни один человек, разве что отдаст его вместе с жизнью. Мы умоляем вас, сенаторы, будьте милосердны к своим униженным согражданам{298}.

На следующий день в своей второй речи Цицерон описывал окружение главного мятежника как группу надушенных извращенцев и дал полную волю сарказму и инвективе, в завершение вновь коснувшись религиозной струны. В последующие недели он представил сенату доказательства, которые якобы свидетельствовали, что Катилина намеревался поднять восстание в Галлии. Третьего декабря он арестовал Лентула, Цетега и пять других единомышленников Катилины. В третьей речи он объявил об их преступлениях и заключении в темницу и сообщил сенату и народу, что заговор провалился и они могут спокойно возвращаться домой: мир восстановлен. Пятого декабря он созвал сенат и поставил на обсуждение вопрос, что делать с заключенными. Силан отдал свой голос за то, чтобы казнить их. Цезарь посоветовал ограничиться содержанием их под стражей и напомнил, что казнить римского гражданина запрещает Семпрониев закон. В четвертой речи Цицерон осторожно высказался за казнь. Катон освятил это мнение постулатами своей философии, и было принято решение о предании заговорщиков смертной казни. Когда Цезарь выходил из помещения сената, несколько молодых аристократов набросились на него, чтобы убить, но ему удалось ускользнуть. Цицерон, взяв с собой вооруженных людей, отправился в тюрьму, и приговор был приведен в исполнение без проволочек. Марк Антоний, коллега Цицерона по консульству, отец знаменитого сына, был направлен во главе армии на север, чтобы разгромить силы Каталины. Сенат обещал прощение и 200 000 сестерциев каждому, кто покинет ряды мятежников; но, говорит Саллюстий, «лагерь Каталины не оставил никто». В долине Пистойи разыгралось сражение (61 г. до н. э.); 3000 повстанцев, встретившись с многократно превосходящим их противником, бились до последнего за священные для них штандарты — орлов Мария. Никто не попросил о пощаде, и никто не ушел из боя; все полегли на поле брани и среди них Катилина.

Будучи по природе своей человеком скорее мысли, чем действия, Цицерон был поражен и восхищен собственной ловкостью и храбростью, проявленными при подавлении опасного мятежа. «Исполнение столь великой задачи, — говорил он сенату, — кажется мне, едва ли было под силу одной только человеческой мудрости»{299}. Он сравнивал себя с Ромулом, но полагал, что спасти Рим от такой угрозы — деяние более великое, чем основать его{300}. Сенаторы и толстосумы смеялись над его высокопарностью, но прекрасно понимали, что он действительно их спас. Катон и Катул прославляли его как pater patriae, «отца отечества». Когда в конце 63 г. до н. э. он сложил свои полномочия, все имущие классы общества, повествует он, горячо его благодарили, называли бессмертным и с почетом проводили до дверей дома{301}. Пролетариат не присоединился к этим демонстрациям. Он не мог простить того, что Цицерон нарушил римские законы, когда обрек на смерть граждан, лишив их права апелляции; он чувствовал, что консул не предпринял никаких усилий, чтобы искоренить причины мятежа Катилины или смягчить нищету народных масс. Ему было отказано в праве обратиться в этот день с приветственной речью к народному собранию, и пролетарии не могли без гнева слушать его клятвенные уверения, что он спас город. Революция отнюдь не закончилась. В консульство Цезаря ей суждено разгореться вновь.

ГЛАВА 8

Литература в эпоху революции

145–30 гг. до н. э.

I. ЛУКРЕЦИЙ

СРЕДИ бурных преобразований в сферах экономики, управления и морали литература не осталась в стороне от событий этого мятежного века, и ей не удалось укрыться от пыла и устремлений своего времени. Варрон и Непот искали безопасности в занятиях стариной или историческими изысканиями; Саллюстий уединялся после военных походов, чтобы защитить дело своей партии и скрыть свой истинный моральный облик в превосходных монографиях; Цезарь снисходил от забот управления империей к грамматике и продолжал сражаться на страницах своих «Записок»; Катулл и Кальв искали убежища от политики в любви и эротической поэзии; пугливые и чуткие души, как Лукреций, прятались в садах философии; да и Цицерон время от времени покидал жаркий Форум, чтобы остудить свою кровь при помощи книг. Но никому из них не было покоя. Война и революция занесли в них проникающую заразу; даже Лукреций должен был по собственному опыту познакомиться с тем беспокойством, которое он описывает в следующих стихах:

Если бы люди могли настолько же, как они, видно,

Чувствуют бремя, их дух давящее гнетом тяжелым,

Также сознать и причины его…

Жизни бы так не вели, как обычно ведут ее нынче,

Не сознавая, чего они сами хотят, постоянно

К мест перемене стремясь, чтоб избавиться этим от гнета.

Часто палаты свои покидает, кому опостылел

Собственный дом, но туда возвращается снова внезапно,

Не находя вне его никакого себе облегченья;

Вот он своих рысаков сломя голову гонит в именье…

Но начинает зевать, и порога еще не коснувшись;

Иль погружается в сон тяжелый, забыться желая,

Или же в город спешит поскорее опять возвратиться.

Так-то вот каждый бежит от себя и, понятно, не может

Прочь убежать; поневоле с собой остается в досаде,

Ибо причины своей болезни недужный не знает,

А понимай он ее, он бы, все остальное оставив,