Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

обязан, и ты — украшение своей родины. Ты заслужил триумф, который дороже триумфов величайших полководцев. Ибо куда более благородное занятие — расширять пределы человеческого разума, чем пределы Римской империи»{344}.

Речи выдают в нем политика; письма Цицерона раскрывают его человеческие качества, и благодаря им мы можем простить даже политика. Почти все они диктовались секретарю и никогда не пересматривались Цицероном; большинство из них не предназначались для опубликования. В силу этого тайники человеческой души нечасто обнажались так открыто. «Тот, кто читает эти письма, — говорил Непот, — не нуждается в том, чтобы читать историю этого времени»{345}. В них наиболее жизненная часть революционной драмы может быть увидена как бы изнутри, без шор. Обычно они писались безыскусным и прямым языком и были исполнены остроумия и юмора{346}. Их язык представляет собой притягательную смесь литературного изящества и разговорной легкости. Это самая интересная часть Цицеронова наследия, а по большому счету и всей латинской прозы. Вполне понятно, что в столь крупном собрании писем (864 единицы, из них девяносто писем адресованы Цицерону) встречаются иногда противоречия и неискренность. Здесь нет и следа того религиозного благочестия и веры, которыми изобилуют трактаты Цицерона или те его речи, в которых он разыгрывает богов, словно свой последний козырь. Его частное мнение о различных людях, особенно о Цезаре, не всегда согласуется с его публичными заявлениями{347}. Его невероятное тщеславие проявляется здесь не столь назойливо, как в речах, судя по которым, он повсюду таскал за собой свою собственную статую. Он с усмешкой признается: «Мое собственное одобрение значит для меня гораздо больше, чем одобрение кого бы то ни было еще»{348}. Он уверяет нас с очаровательной невинностью: «Если и нашелся когда-нибудь человек, чуждый стремления к пустой славе, то это я сам»{349}. Забавно обнаружить в этой коллекции такое количество писем, посвященных денежным проблемам, и столько хлопот о содержании такого количества домов. Не считая скромных вилл в Арпине, Астурах, Путеолах и Помпеях, Цицерон владел поместьем в Формиях, стоившим около 250 000 сестерциев, еще одним в Тускуле, оценивавшимся в 500 000, и дворцом на Палатине, за который он отдал 3 500 000 сестерциев[36]. Такой комфорт философу должен был бы показаться чем-то возмутительным.

Но кто из нас столь добродетелен, чтобы его репутация пережила публикацию интимной переписки? И действительно, чем больше мы читаем эти письма, тем с большей симпатией начинаем относиться к этому человеку. У него было не больше недостатков, а может быть, и не больше тщеславия, чем у нас; он допустил ошибку, обессмертив их своей совершенной прозой. В лучшие минуты своей жизни он много и тяжело трудился, был нежным отцом, добрым другом. Мы застаем его у себя дома, любящим свои книги и своих детей, пытающимся полюбить свою жену, страдающую ревматизмом и гневливую Теренцию, которая была так же богата и красноречива, как и он сам. Они были слишком богаты, чтобы жить счастливо; они спорили и ссорились всегда по-крупному; наконец, уже в пожилом возрасте он развелся с ней по причине каких-то финансовых разногласий. Вскоре после этого он женился на Публилии, которая прельстила его тем, что у нее было больше денег, чем лет. Но когда она стала выражать свое недовольство его дочерью Туллией, он отправил назад и Публилию. Его любовь к Туллии превосходила человеческое разумение; он почти обезумел от горя после ее смерти и хотел построить ей храм, словно божеству. Еще более милы письма к Тирону и о Тироне, его главном секретаре, который писал под его диктовку, пользуясь приемами стенографии, и управлял его финансовыми делами настолько умело и честно, что Цицерон наградил его свободой. Самая большая часть писем адресована Аттику, который, вкладывая в дело Цицероновы сбережения, помогал ему выпутываться из денежных затруднений, публиковал его сочинения и давал ему замечательные и оставляемые без внимания советы. К Аттику, который мудро поселился в Греции, когда в Риме вовсю полыхала революция, Цицерон пишет следующее письмо с характерной сердечностью и обаянием:

Нет ничего, о чем бы я сожалел так сильно, как об отсутствии того, с кем я мог бы обсуждать все свои дела; кто любит меня, кто благоразумен; с кем я мог бы общаться без лести, притворства или сдержанности. Мой брат, само беспристрастие и доброта, теперь не со мной… И ты, который так часто облегчал мои заботы и волнения своим советом, который привык быть моим сотоварищем в общественных делах, моим доверенным в делах личных, тот, с кем я делился всеми словами и мыслями, — где ты?{350}

В те бурные дни, когда Цезарь перешел Рубикон, победил Помпея и сделался диктатором, Цицерон на время оставил политику и искал утешения в чтении и писании философских сочинений. «Помни же о моей просьбе, — просил он Аттика, — не давай своих книг кому попало, но придержи их, как ты обещал, для меня. Я испытываю к ним сильнейшую привязанность и чувствую сейчас отвращение ко всему остальному»{351}. В молодости, выступая в защиту поэта Архия (это одна из самых скромных и привлекательных его речей), он восхвалял и рекомендовал занятия литературой как то, что «питает наше юношество, украшает наше благополучие и дарит радость нашей старости»{352}. Теперь он воспользовался своим же советом и за два с небольшим года написал чуть ли не целую философскую библиотеку[37]. Упадок религиозной веры в высших классах привел к образованию нравственного вакуума, который, как казалось, и стал причиной распада римского характера и общества. Цицерон мечтал, что философия может заменить теологию в том отношении, что ей удастся обеспечить для этих классов руководство к действию и стимул к правильному и достойному существованию. Он решил не строить еще одной системы, но обобщить учения греческих мудрецов и преподнести их как прощальный дар своему народу{353}. Он был достаточно честен, чтобы признаться в том, что он по большей части упрощал, иногда переводил трактаты Панетия, Посидония и других греческих философов, живших незадолго до него{354}. Но он преобразовывал скучную прозу оригиналов в ясную и изящную латынь, оживлял свои рассуждения при помощи диалога и быстро переходил от пустынь логики и метафизики к животрепещущим проблемам поведения и политической деятельности. Как и Лукреций, он столкнулся с задачей создания новой терминологии; в этом он преуспел, и поэтому и язык и философия перед ним в долгу. В такую прозу философия