Максим Литвинов. От подпольщика до наркома - Вадим Викторович Эрлихман

и не успели посмотреть. Побывав в Эмпайр-Стейт-Билдинг, Литвинов ехидно спросил Дивильковского: «Интересно, если в Америке произойдет революция и в это здание назначат управдома, на следующий день будет здесь работать канализация? Или тем, кто находится на 102-м этаже, придется бегать вниз?»[459] Похоже, критичность к недостаткам советской жизни у него, как и у многих наших путешественников, за границей обострялась.

На вечер 24 ноября был назначен грандиозный банкет, который устроила в честь советского гостя Американо-русская торговая палата. Туда пригласили всех «звезд» политики и бизнеса, в огромном зале недавно построенного отеля «Уолдорф-Астория» собралось до 1600 человек. Литвинов, говоря без бумажки (он знал, что в Штатах это особенно ценят), с обычным юмором поведал им о встрече с Рузвельтом: «Я думаю, что мы оба, чувствуя приближение момента, когда будут приняты взаимные обязательства, пытались использовать остающийся период свободы, чтобы повести между собой немного пропаганды. Президент обратился ко мне со своего рода религиозной пропагандой. Хотя нам едва ли удалось убедить друг друга, мне понравились методы президента при обсуждении вопросов. Я никогда не сомневался в результатах. С тех пор как президент охарактеризовал отсутствие взаимоотношений как ненормальное положение, я был уверен, что он сделает все от него зависящее, чтобы устранить эту ненормальность»[460].

Первый советский полпред в США Александр Трояновский. (Биб-ка Конгресса)

Далее он перешел к обстановке в Европе, которую многие из слушателей представляли плохо: «Потрясения, вызванные мировой войной в политическом, экономическом и социальном строе капиталистического мира, не прекратились, а продолжают расширять свое разрушительное действие… Подготовка к новым войнам ведется совершенно открыто. Не только возобновилась и усилилась враждебная гонка вооружений, но – и это, быть может, еще более серьезно – подрастающее поколение воспитывается на идеализации войны. Характерным для такого милитаристского воспитания является провозглашение средневековых лженаучных теорий о превосходстве одних народов над другими и права некоторых народов господствовать над другими и даже истреблять их»[461].

Здесь он говорил откровеннее, чем в Европе, дав волю накопившемуся раздражению: «Женева – мертвец, и если не составлен акт о смерти, то лишь потому, что врачи боятся выслушать сердце, переставшее биться. Сейчас вопрос заключается не в том, принимают ли все страны британские, французские или другие методы разоружения. Поставьте на Женевской конференции два простых вопроса, согласны ли они на какое-либо серьезное сокращение вооружений и готовы ли они допустить какой-либо контроль. Со стороны по крайней мере одной большой воинственной страны вы услышите отрицательный ответ на оба вопроса с неизбежной ссылкой на «специальные условия»? Такой ответ прозвучал бы, как погребальный колокол над конференцией»[462].

Дежурные улыбки гостей исчезли, когда он обрисовал ближайшие перспективы – рост напряженности, всеобщее вооружение и, наконец, война. Американцам, только начавшим выбираться из кризиса, не хотелось в это верить, но Литвинову хлопали. Особенно когда он говорил о перспективах развития Советского Союза и о выгоде, которую может принести Америке сотрудничество с ним.

Следующим утром Литвинов и Дивильковский (заболевшего гриппом Уманского оставили в Вашингтоне) поднялись на борт быстроходного итальянского лайнера «Конте ди Савойя». Собралась толпа, и дипломату пришлось снова говорить речь, на этот раз короткую. Нью-йоркская газета «Сан» писала: «Из-за общего волнения, связанного с отъездом Литвинова, толпа оттеснила министра почт Джеймса Фарли и всех официальных лиц. Их все забыли, кроме группы полицейских… Когда пароход оторвался от причала, все еще раздавались шумные приветствия»[463].

В долгом плавании Дивильковский снова написал жене: «Из Нью-Йорка послал Вам только пару открыток, написанных наспех. Всего провели там две ночи и один день. Ночи спали, вечерами – первый день осматривали новую рокфеллеровскую Радио-Сити – это большой комбинат небоскребов, радиостудий и кино: видели там самый большой кинотеатр в мире, на 6000 зрителей, полным-полнехонький. Водили нас по нему и вдоль и поперек, затем смотрели хронику с нами самими, но главный фильм видели только кусок: шли «Маленькие женщины» по Алькотту – наверное, в детстве Вы читали это. Во второй вечер был в новой гостинице «Вальдорф-Астория» (65 этажей) грандиозный обед в честь Папаши – 1600 присутствующих. Играли американский гимн и «Интернационал». Папаша сказал очень хорошую речь <…>

Днем (наш единственный день в Нью-Йорке) ездили смотреть город. Папаша успел осмотреть очень много, а я был только на сеансе телевидения, затем лазил на верхушку «Эмпайр стейт билдинга» (102 этажа), выше Эйфелевой башни – послал Вам оттуда открытку, был туман, и с этой высоты ничего не было видно. Затем мы со Сквирским отправились покупать мне чемодан, а затем «за покупками», кончились «покупки», конечно, ничем, за отсутствием основного – денег. <…> На следующее утро, в субботу, мы еще объехали на машине некоторые районы в центре города (в общей сложности, конечно, я не видел и сотой доли Нью-Йорка), заехали в Амторг, где был летучий митинг, и с представителями МИДа отправились на пароход. Там была опять толпа людей, журналисты, кинематографщики, вопли, аплодисменты, суетня, но все кончилось очень быстро. Надо сказать правду – вся эта поездка была для Папаши (т. е. для СССР) сплошным триумфальным шествием. <…>

Теперь плывем уже пятые сутки. Завтра, в четверг, отправлю это письмо из Гибралтара, а в субботу в 12 часов дня (2-го декабря) будем в Неаполе и в тот же вечер в Риме. Надеюсь в Риме найти письма от Вас. В Берлине мы, возможно, будем 7-го и 8-го, в Москве – 10-го»[464].

Итальянский лайнер был выбран специально – Литвинова пригласил на переговоры Муссолини. Пользуясь этим, нарком прокатился по любимой им Италии, осмотрел развалины Помпеи, побывал в Сорренто. Встреча с дуче состоялась в римском палаццо Венеция, и тем же вечером нарком сообщил о ее результатах в Москву. Пытаясь использовать Муссолини как канал связи с Гитлером, он сообщил: «С Германией мы желаем иметь наилучшие отношения, но мы не игнорируем <…> выступления Розенберга и суждения Гитлера в его книге об экспансии на Востоке. Союзу Франции с Германией, направленному против нас, мы стараемся помешать, сближаясь с Францией. Думаю, что такой союз вряд ли будет приятен и Италии. Муссолини со мной согласился, напомнив, что он предупреждал Гитлера, что порча отношений с нами будет самой тяжелой его ошибкой»[465].

В тот период дуче еще не пришел к союзу с фюрером – в частности, он был против захвата Германией Австрии (аншлюса), к которому готовился Гитлер. В беседе он сказал Литвинову, что «идеология Гитлера имеет мало общего с идеологией фашизма», и