Писательская рота - Сергей Егорович Михеенков

Константин Симонов посвятил своему другу Алексею Суркову одно из самых пронзительных своих стихотворений военной поры — «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…». Эти строки родились в 1941 году, в тот период войны, когда было ещё неясно, как сложится её дальнейший сюжет.

Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди…

………………………………………………

Нас пули с тобою пока ещё милуют.

Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,

Я всё-таки горд был за самую милую,

За горькую землю, где я родился.

За то, что на ней умереть мне завещано…

Перечитывая эти строки, всё-таки приходишь к выводу, что в русской поэзии гражданская составляющая всегда, традиционно была сильна, высока, волнующа. («Поэтом можешь ты не быть…») Не обделён этой силой и советский период. Самое мощное подтверждение тому — поэзия военной и послевоенной поры. Те, кто уцелел, создали произведения огромной энергетики.

Сурков и в своей литературной работе, и на службе, в том числе на военной, всегда был человеком партийным, но при этом всегда — человеком. Верил в высокую гуманистическую миссию компартии, боролся с недостатками, с теми вывихами и упущениями, которые в мирное время мешали строить светлое будущее, а на войне усложняли дорогу к Победе.

В Архиве Министерства обороны в Подольске хранится документ, который стоит именно здесь напечатать полностью.

«О САМОДОСТАВКЕ РАНЕНЫХ КРАСНОАРМЕЙЦЕВ С ПОЛЯ БОЯ И УБОРКЕ ТРУПОВ

Докладная записка литератора А. А. Суркова, спецкора “Красной Звезды”, секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву от 23 марта 1943 г.

В двадцатимесячных странствиях по фронтовым дорогам в качестве газетного военного корреспондента я замечал некоторые (т. е. многочисленные в переводе на русский — Sano der Grosse) устойчивые ненормальности, о которых считаю долгом коммуниста сообщить в этой записке.

1. Первичная помощь раненым и эвакуация в тыл.

Когда на том или ином участке фронта происходит относительное затишье, с обслуживанием раненых и их вывозом в тыл всё обстоит благополучно. Но едва начинаются большие оборонительные или наступательные бои, картина резко меняется. Буквально на сотни километров от места происходящих боёв прифронтовые дороги забиваются вереницами идущих в одиночку и группами раненых, ищущих места, где бы сделали перевязку, накормили, включили в организованный поток эвакуации.

Идут люди с перебитыми руками и ключицами, ковыляют раненные в ноги, едва влача свои ослабленные потерей крови тела. Шофёры тысяч проносящихся мимо них порожняком автомашин, несмотря на жалобные, стонущие просьбы, за редким исключением, не притормозят, не посадят. Этапные коменданты на грунтовых дорогах и железнодорожных станциях считают себя свободными от обязанности кормить этих несчастных, отдавших свою кровь Родине людей. Главврачи попутных госпиталей отказывают им в перевязке, ибо они “чужие”, “дикие”.

Так и идут раненые от села до села, кормясь нищенством по колхозным хатам, голодая.

От недоедания и дорожного утомления силы их быстро покидают. Упадок сил и отсутствие перевязок приводят к осложнению ранений. Раны начинают гнить, возникают местные, а часто и общие заражения крови. И большой процент легкораненых, которых при иной системе обслуживания можно было бы через полторы-две недели возвратить в строй, попадая, наконец, в стационарный госпиталь уже становятся кандидатами на ампутацию или кандидатами в госпитальный морг. Кое-как дотащившись по грунтовым дорогам до ближайшей железнодорожной станции, весь этот самотёк устремляется “куда глаза глядят” в не отопленном товарном порожняке. В суровые зимние дни люди и на ходу и особенно во время путешествия в не отопленных вагонах осложняют ранения обморожением.

Немногим лучше и положение организованно эвакуируемых. Из-за недостатка санитарного транспорта и на грунтовых дорогах они неделями валяются в грязных и душных крестьянских хатах на прелой соломе. С перевязками всегда запаздывают. А чуть на участке фронта создалось угрожающее положение, тем, кто хоть как-то могут ковылять, предлагают спасаться своими ногами, а тяжелораненых часто бросают на произвол судьбы. Всё это, к сожалению, не частные исключения из хорошего общего правила, а какое-то неписаное устойчивое правило. Так было в первые дни войны при отступлении от западной границы на Западном фронте. То же доводилось мне наблюдать на Западном фронте при тяжёлых оборонительных боях и отходе в районе Могилёва, Смоленска, при последнем отходе от Вопи и Днепра под Москву.

Особенно трагично было положение раненых на Юго-Западном фронте летом прошлого года, когда десятки тысяч раненых брели от Донца до Оскола за Дон и к Нижней Волге, а десятки лазаретов, до отказа набитых тяжелоранеными, были брошены на немца.

И в наступательных боях положение раненых не сильно меняется к лучшему. Это мне привелось видеть на том же Юго-Западном фронте в ноябре при наступательных операциях в районе г. Серафимовича и потом, в декабре, при наступлении в районе Среднего Дона. И, наконец, всего несколько дней тому назад, на всём протяжении от Харькова до Ельца, Ефремова и чуть ли не до самой Москвы, я видел несчитанные тысячи бредущего и ковыляющего самотёка раненых из-под Полтавы, Мерефы, Люботина, Водолаги, Богодухова и других мест недавних ожесточённых боёв. Идут куда глаза глядят, не имея никаких документов, кроме замусоленных, наскоро написанных “историй болезни” с неопределённой отпиской “подлежит для эвакуации в тыл страны”. Тщетно ищут возможность получить медикаментозную помощь и питание и постепенно впадают в отчаяние и ожесточение.

Отстраняя сам по себе немаловажный морально-этический момент в этом деле, я считаю, что подобное безответственное отношение армейских и фронтовых санорганов к делу эвакуации раненых есть преступление перед государством, напрягающим все силы к мобилизации людских ресурсов для войны. Весь подобный порядок, помимо вреднейшего влияния на политико-моральное состояние раненых и здоровых бойцов, видящих страдания своих товарищей, приводит к увеличению огромного процента смертности.

Я бродил с ранеными “самотечниками” по дорогам и кочевал с ними в порожняке. И когда раны начинают пахнуть трупом, боль становится невыносимой, а стена комендантского и госпитального бездушия начинала казаться непробиваемой, чудесные люди и храбрые воины, носящие на запекшихся кровью гимнастёрках ордена за храбрость, начинали истерически кричать, что от них взяли, что могли они дать, а теперь бросили, как собак, на свалку. Это, конечно, крик отчаяния сжигаемого страданиями тела, но ведь и к нему надо прислушиваться.

Чтобы навести порядок в этом деле, надо заставить Военные советы фронтов и армий более пристально интересоваться вопросами медицинского обслуживания и эвакуации раненых, а чиновников из санитарных управлений заставить не по букве, а по существу выполнять хорошие и всё предусматривающие приказы Народного Комиссариата Обороны по этим вопросам. Двадцатимесячный опыт войны позволяет более или менее точно определять возможный выход из боя раненых при операциях разного