Дубль два. Книга вторая - Олег Дмитриев

с недоверием — как может мудрое предвечное существо творить зло? Ведь Ярь, рождённая злобой и направленная против сородичей, не несла пользы ни человечкам, ни старшим, тем, кто жил на планете с незапамятных времён. Не верила и тому, что слуги одного из далёких Перводрев научились порабощать ближних, таких же, как они сами, превращая их в кормовую базу, эмоциональный субстрат для паразитов — спор и ростков своего Бога и Повелителя. И уж вовсе считала невозможным то, что один из предвечных может подчинить себе другого, ведь они с сотворения мира были равными. Хотя всё говорило и показывало совершенно обратное. Свободных Древ оставалось всё меньше и меньше. Странники, раньше навещавшие Ольху по нескольку раз за то время, что нужно Земле, чтобы облететь вокруг Яркого Солнца, появлялись всё реже. А потом и вовсе будто исчезли. Зато пришли они.

Бородачи в чёрных балахонах и колпаках изрубили её детей, чтобы наладить гать на островок. Никто прежде и не помышлял о таком — человечки переплывали ручей на лодочках-долблёнках или перелетали на шестах, что всегда лежали на внешнем берегу. Многим, особенно хворым, Ольха сводила берега, чтобы безутешные родственники могли принести болящего под корни «Доброго дерева» или попросить помощи у «Духа леса».

Чёрные запели странные песни, призывая гнев кого-то из новых Богов, которого называли милосердным и всепрощающим. Это удивило Ольху. Как и то, что песни сопровождало ритуальное сжигание крови Босвеллии. Про то, что это Древо, росшее в далёком краю, раньше называемом Гадрамаут, и всех его детей и потомков, которых удавалось найти, двуногие последнее время истязали, надрезая кору и собирая выступавшую кровь, которую потом продавали друг другу, Ольха слышала. Но тоже не верила, считая глупостью и жестокостью. Страшно наивно для своего возраста полагая, что большинство человечков всё же добрее и умнее.

А потом главный, не переставая петь, всадил ей топор в ствол, заходясь в каком-то подобии припадка или истерики. Присосался к ране, будто надеясь напиться крови, что вот-вот должна была потечь оттуда. Сок Ольхи, что краснел на воздухе, делая срезы и спилы так похожими на плоть двуногих, путал их, заставляя считать Древо живым по их подобию. А не наоборот. И изо рта чёрного упыря второго ранга полезли тонкие нити ростков, что вгрызались в древесину, проникая под кору, стремясь во все стороны с невозможной для растения скоростью. А потом пришла боль.

Чёрные рухнули наземь, вопя и колотясь в каком-то священном экстазе. Отвалившийся от ствола, как насосавшийся клоп, бородач утирал слюну. Глаза его, словно полностью затянутые матовой плёнкой непроглядной тьмы, не выражали ничего. Потому что давно не принадлежали живому человеку в привычном понимании этого слова и образа. Я уже видел такое на берегу Ведьминого озера. И тогда мне было очень страшно.

А потом ощутил то же, что и Ольха. Вот только она была предвечным Древом. Да, наивным. Да, запрещавшим себе верить в плохое, как неразумное дитя, доброе от рождения и не потерявшее этого качества за тысячелетия. А я был двуногим дурачком, что вечно лез не в своё дело, как говорил Ося. И от этого все мои проблемы, как предвещал он же. И не ошибся. Опять.

Ужас. Непередаваемый, невозможный ужас, парализующий волю. Отвращение. Мерзкое ощущение, как по твоей плоти внутри елозит что-то злобное и чуждое, наслаждаясь каждым движением. Стыд за то, что происходит. И бессилие хоть что-то изменить. Это непосильные чувства даже для Древ — почти каждое из них не выдерживало прививок, теряя себя. У человечков это называлось «сходить с ума». Они вообще почти всё называли и определяли очень примитивно. Потерявшее себя Древо, ставшее кормушкой и инкубатором для чёрного ростка, выбрасывало столько эмоций и сил, что двуногим и не снилось. От островка с изнасилованной Ольхой уходили два десятка второранговых. Что заходили на остров по трупам её детей кто пятым, что четвёртым. И достигший первого ранга вожак. В котором от человека остались только внешние очертания.

Открыв глаза, я понял, что план, с заботой и вниманием, со знанием дела и учётом всех факторов, включая неизвестные мне, так тщательно продуманный стариками-разбойниками во главе с Белым, полетел к чертям. После того, что поведала мне Ольха, я не мог просто сжечь её вместе с паразитом. Перед глазами стояло не великое доброе Древо, надёжа и почти ровесник Земли. Там была сжавшаяся в комочек маленькая девочка, никогда и никому не желавшая и не делавшая зла. Запрещавшая поступать так окружавшим её двуногим. Верившая в добро по той простой причине, что сама была им. И получившая чёрную прививку, лишившую её воли, чести и будущего, укравшую память и разум на долгие столетия. Убившую за это время почти всё светлое в памяти человечков на дни пути вокруг. И они забыли сами и заповедали потомкам дорогу на Белый остров у истоков Яренги.

Разболтав зубами узел на тыльной стороне запястья, я стянул повязку. Глубокая борозда почти затянулась — про регенерацию деды́ не обманули. Сжал кулак крепче, заставив лопнуть тонкую розовую кожицу, едва покрывшую рану. И протянул, подойдя, ладонь к дрожавшему прутику.

— Пойдём со мной, Ольха. Я отвезу тебя к друзьям.

— Мы оба погибнем, человечек. Спасайся, пока есть время, а его совсем мало. Он вот-вот проведает тебя, и тогда — смерть, — она гнала меня прочь. Снова спасая двуногих дурачков. Снова веря в добро. После всего неизмеримого зла, что выпало на её долю.

— Я не уйду без тебя. Или горим вместе — или залезай. Вы это умеете, я видел, — в лесу за ручьём истошно закаркали вороны. Мне было плевать на них. Я пытался заставить предвечную сущность сделать то, что хотел я, против её воли.

От места, где к тонкой веточке крепился ажурный тёмно-зелёный листочек, потянулся еле заметный глазу росток, чуть толще волоса. Я поднёс руку — и он втянулся в красную борозду на левой ладони. Разрывавшую надвое линии жизни и судьбы.

— Или горим вместе, — будто эхом отозвался внутри голос Ольхи. — Если сможешь — возьми моё тело.

Речь её звучала более внятно, чем несколько минут назад. Или секунд. Или часов — за временем не следил вовсе. И, кажется, в ней чувствовалась безысходность. И жалость. Ко мне. Она жалела не себя — меня! И от этого рассерженный ёж Яри внутри превратился в стаю осатаневших дикобразов. Белые иглы словно сдирали остатки мяса с рёбер внутри. Легкие, наверное, давно сгорели, и