Дубль два. Книга вторая - Олег Дмитриев

Следы на траве и во мху пропадут через один-два дождика. А из улик оставалась только та хреновина, что вытолкнула из трубы снаряд и упала передо мной, едва не сделав заикой. С одного пинка улетевшая вслед за «Шмелём». Глухой и парализованный наполовину, да ещё и заика — вот бы Лина удивилась, наверное. Мысли об Энджи заставили улыбнуться.

— Торопись, Яр. Нужно спешить к родным. Он жив по-прежнему, — взволнованный голос Ольхи спутал все карты. Застывшее в глупой улыбке лицо прорезали складки. Этого только не хватало.

— Ты удивительный, человечек. Столько Яри, да Могута, я не припомню такого. В этих краях был лишь один Странник, очень давно, что мог бы сравниться с тобой. Я тогда подарила ему лыжи, чтобы он летал по свету от Древа к Древу быстрее птицы, выполняя свой долг. Злые люди тогда погубили его, отобрав подарок. Зачем? Ведь всё равно не знали, как ими пользоваться, да и не смогли бы, — в Речи её слышалась задумчивая грусть.

— Лыжи — это здо́рово, конечно. Но не сезон, — опомнился я. — Что значит «он жив»⁈

— Значит, что в твоём теле нас трое: ты, я и он. И пока верх держишь ты. Но росток со злой волей Чёрного Древа, связанный с ним воедино, внутри тебя. И ни ты, ни я не сможем его изгнать.

— Что ещё мне лучше знать сразу? — дурацкий вопрос полностью отражал мою растерянность. Как выгнать эту тварь из меня? Если сама Земля не смогла?

— То, что наши разговоры и твои мысли открыты ему. А, значит, и пославшему его, — ровно ответила Ольха. А я сел на кочку. Потому что ноги не держали. Потому что на моё неумение думать прежде, чем говорить, и контролировать свои мысли мне постоянно пеняли… Те, кого нельзя поминать. Ни образов, ни мыслей. Вот тебе и не думай о белой обезьяне.

— Я пробую сплести и закрыть кокон вокруг, но мне нужно время, Яр. С тобой дело идёт во много раз быстрее, но плетение сложное, и силы твоей я не могу взять больше, чем получится. Мы с ним разные. Я не могу и не умею брать чужое, — Древо, чьё беспрестанное движение я чувствовал под кожей с той стороны, будто просило прощения. За то, что я его спас, а оно меня пока не могло.

— В этой форме у меня мало возможностей, Яр, прости.

— А этот кокон — что он даст? — на ум снова пришёл дядя Сеня. Как всегда в безвыходных ситуациях. С той же самой фразой: «Не знаешь, с чего ходить — ходи с бубей!».

— Он не позволит ему держать связь с Чёрным Древом. И твои мысли станут только твоими. И моими, — будто смутившись, через паузу, закончила она.

— Сколько примерно по времени? День? Неделя? — муравьишка опять приставал со своими дурацкими вопросами к предвечному существу. Только на этот раз была пара нюансов.

— Не знаю. Много условий влияют на скорость роста. Несколько часов, наверное.

Отлично. Просто замечательно. Значит, пока она не скажет мне, что сплела свою шапочку из фольги, мне нельзя думать о… ни о ком мне нельзя думать. И даже вспоминать о том, что лезло в голову, пока устраивал тут эти пожары с потопами — тоже нельзя. Разбежаться — и об ёлку, разве? Чтоб уж точно не буду думать…

— Так будет хуже, Яр, не надо, — встревоженно отозвалась Ольха. — Без сознания мысли будут появляться сами, ты не сможешь помешать им. И ему.

Вот влип! Была мысль добраться до Рафика и обколоться чем-нибудь из аптечки, посмотреть день-два «мультики» и поехать обратно к… к дому… Дом в Вороново. Папа щипает лучину для самовара. Мама замесила тесто…

— Прости, Странник… Как больно! Я и подумать не могла, что тебе пришлось пережить, — кажется, она всхлипнула. Хотя Речь не могла передавать эмоции. Или уже могла?

Как бы то ни было, придётся отвлекаться на что угодно, кроме тех, кто ждал меня… Нигде. Никто меня нигде не ждал! Чёрная пустота. Скамейка возле двух могил. И берёзка над третьей, маленькой.

А под кожей на правом плече вдруг отчётливо шевельнулось что-то. Будто нервный тик закоротил какую-то мышцу. Только не мою.

Вот я бестолочь! Он же, наверное, как и симбионты, питается горем, страхом и бессилием! Значит, нужно как-то по-другому избегать мыслей о… Вообще всех мыслей избегать! Любых! Говорили мне, что у меня в башке дыра старики… Чёрт! Просто какие-то неизвестные мне, вымышленные, эфемерные старики! Что-то нужно срочно придумать! С каких ещё бубей мне зайти⁈

К болоту, в которое упиралась колея со стоявшим на ней Рафиком, только что носом не поводившим и не подпрыгивавшим на месте, из бурелома вывалилось хрипло поющее туловище. Моё. Контейнер для двух сущностей и одного до крайности самоуверенного двуногого дурачка. Добро, зло и кретин между ними. Музыкальный.

— Голова обвязана, кровь на рукаве, / след крова-а-авый стелется по сырой траве!

В голове подхватила припев Ольха:

— Э-э-э, э-ээй, по сырой траве!

Выглядел я, пожалуй, как яркая иллюстрация к тезису «Вы хотели что-то узнать о шизофрении? Спросите меня!». Чеканный, в меру сил, шаг. Прямая спина и воинственный блеск в глазах. Перемотанная левая ладонь. Залитое кровью правое плечо — засохшая футболка и воротник куртки неприятно скребли по шее. И будто бы фитилёк бело-красный, что торчал из правого уха, словно намекая: «подожги меня!».

Не прекращая петь, я проверил колёса и задрал капот — глянуть, что там с маслом. Всё-таки где-то самым краем сознания по пути сюда я допускал, что обратно возвращаться будет некому, поэтому, возможно, и ехал менее бережно, чем стоило. Обратно доехать нужно было во что бы то ни стало. Ведь там…

— Там, за туманами, вечными, пьяными Там, за туманами, любят нас и ждут!

— Красивая песня, — весело сообщила Ольха, пока я блажил на весь лес про Севастополь, Камчатку и Кронштадт.

— А то, — переводя дыхание и захлопывая капот, отозвался я. — Я до пса таких знаю!

Рафик, кажется, вытаращил фары так, что больше стал похож на Нивейку или УАЗ деда Пети… какого-то вымышленного деда Пети, что жил возле двух каких-то совершенно неизвестных мне рек!

— Ты неси меня, река-а-а! За крутые берега-а-а!!!

Хуже стало, не доезжая Устюга. От силы половину дороги проехал,