Дубль два. Книга вторая - Олег Дмитриев

внимательно вглядываясь в карту навигатора, ориентироваться по которой без привычной толстой зелёной путеводной нити и жёлтой стрелочки было значительно сложнее. Но я справился. Потому что с детства любил собираться в путешествия, сидя с карандашом над атласом автомобильных дорог СССР. Заслуженная серая обложка с золотистыми, осы́павшимися в нескольких местах, буквами виделась, как наяву. Вообще многое виделось, как наяву, пугая до икоты.

Правый глаз начал транслировать ужасы с полчаса назад. И я оборвал очередную песню, едва не слетев с трассы. Чудом отведя перепугавшегося Рафика от обочины, которую он уже зацепил правым передним колесом. Люди. Множество. Тысячи. Замученные всеми возможными способами. Колья, крючья, острые топоры и тупые пилы. Пока только картинки. Когда он начнёт передавать видео, да, не дай Бог, со звуком — я сойду с ума.

Закрыть глаз не помогло. На «чёрном экране» опущенного века изнутри картинки были только ярче.

— Часов шесть осталось, Яр! Не слушай его! Не смотри! Давай, я теперь тебе спою, — и в голове зазвучала необыкновенно умиротворяющая песня на неизвестном мне языке. Но я как-то понимал, что это история об удачливом чудо-охотнике, которого ждёт дома жена и семеро детей. Седьмой обещал отцу родиться, когда тот доберётся домой живым.

Под такую блестящую мотивацию я протянул ещё пару часов. А потом повесил голову. В прямом смысле слова.

Мышцы с правой стороны шеи вдруг превратились в кисель. Силы левой половины не хватило, и голова упала. И попытки вывернуть её так, чтобы хоть край дороги видеть, привели только к тому, что от левого уха до лопатки и ключицы свело всё, да так, что не вздохнуть. То, что это снова едва не вписало нас в отбойник, разозлило страшно. И ударная волна Яри разошлась от солнечного сплетения. Картинки в правом глазу погасли. Правда, вместе с ним самим. И шее это не помогло никак.

Матерясь сквозь сжатые зубы, я нашарил правой рукой в рюкзаке, который бросил на переднее сиденье перед тем, как сесть за руль, трусы. Семейные, синие, сатиновые. Натянул их на подголовник. И двумя руками заправил в них непослушную, норовящую завалиться направо, голову, чтобы резинка прихватила лоб.

— Бывшая всегда говорила, что я жопоголовый. Права была, — пояснил я, трогаясь. Не то Ольхе, не то Рафику, не то себе самому. Сдувая выбившуюся из-под резинки на лоб белую бирку-ярлычок. От взгляда в зеркало веселее не стало. Обвисшее вывернутое красное веко правого глаза и дорожка слюны на грудь из правого уголка рта давали понять, что шизофрения — детские забавы, давно пройденные. Тут дело пахло органическими поражениями.

— Они не грозят тебе, Яр. То, что я чувствую в твоём кровотоке, точно говорит об этом. Такого никогда не бывало, — она звучала чуть растерянно. — А то, что ты находишь силы смеяться — восхищает.

— Если я начну рыдать — мне не будет видно дороги, — буркнул я вслух. — И вообще, уныние — страшный грех.

— Я давно не следила за вашей верой, человечки. Но эта догма мне близка. Я, пожалуй, живу и говорю с тобой только в соответствии с ней. Хотя бывало, что помнить и соответствовать ей казалось непосильным.

— Это — да, — хотел было кивнуть я. Но трусы мешали. Да, сюрпризов в жизни меньше не становилось.

В другое время я бы наслаждался красотами за стеклом. Высоким светлым небом и почти летней листвой лесов вдоль обочин. Непонятными названиями указателей: Казлук, Сойга, Коряжма. Последняя, кстати, оказалась серьёзным испытанием, как и Котлас вслед за ней. Но было не до наслаждений совершенно. Нога отказала давно. Рука сползала с рычага коробки передач, и не желала возвращаться обратно. Как раз перед постом ДПС на объездной, где пара явно скучавших местных инспекторов, наверное, долго ещё крутили головами, пытаясь сообразить, как с дороги могла исчезнуть иномарка, явно не местная? И могла ли она померещиться им обоим одновременно?

Рафик в это время проезжал мимо них, стараясь не шуметь. А я тренировался быстро перекидывать левую ногу со сцепления на газ, минуя педаль тормоза, пока колено придерживало руль. И переключать передачи левой рукой. Получалось. Плохо, но получалось. Сферу держала Ольха. Я не мог. Я держал руль. И голову. Трусами.

От адской боли, что время от времени накатывала так, что и здоровая рука соскальзывала с руля, вбил в бедро сперва какой-то кеторолак, потом нефопам. Последним вколотил в ногу дексаметазон. На ходу, почти не снижая скорости. Потому что шприц-тюбики из аптечки выложил поближе, стоило только выбраться с гравийки на трассу до Микуня. Это Ольха сказала, что он всё-таки мужского рода. Из полезного в аптечке оставались только бинты, йод, нашатырь и жгут. Кровь уже не шла. Нашатырь перебил дыхание и вышиб слёзы из глаз, но ни на боль, ни на накатывающие видения не повлиял — только салон проветривать пришлось. Оставался жгут. Удавиться, когда станет совсем невмоготу.

Ярью полыхал ещё раз семь или восемь — не знаю. После последней вспышки, еле различимой, рука слушалась всего несколько минут. Кто был за рулём после населённого пункта Васильевское, где я проглядел «лежачий полицейский», на котором из трусов вывалилась голова, а Рафик едва не уехал в чей-то курятник, пока я заправлял домик для мозгов обратно — не помню. Изо рта и носа текли кровь с желчью. Ольха кричала, чтобы я не смел умирать.

В памяти остались лишь синие вспышки мигалки скорой, и сине-красные — машины ГИБДД, которые почему-то стояли поперёк дороги. Увидев их, я перенёс левую ногу с педали газа, но до сцепления не донёс — уронил на тормоз. И скорость переключить тоже не смог. Серебристая пожилая Тойота докатилась до серо-синей Лады Весты, горестно уткнулась ей в борт и горько, безутешно загудела. Потому что голова водителя снова открепилась и упала. Но уже не вправо, а точно в середину руля, на те самые три овала, придавив клаксон. Кажется, за красно-синими огоньками мне померещился знакомый внедорожный Ниссан Патруль. До которого я так и не добрался. И которому тут, конечно же, вовсе неоткуда было взяться.

Глава 24

Так не делай

Темнота. Изводящий монотонный визг, будто болгаркой по арматуре. Нескончаемой огромной арматуре. Издевательские злые фразы чёрного, слышимые всё громче. Плачущий крик Ольхи, доносящийся всё тише. Бесконечная невыносимая боль. До тошноты. До рвоты. Но давно нечем. Хотя выблевать разрывавшиеся, хрустевшие и булькавшие мозги я был бы только