Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

«потере многих честных товарищей», обещал «освободить тысячи людей и вернуть их в партию». В этих выступлениях формировалось и его собственное отношение к Сталину. Между нами было много разногласий о том, как относиться к вождю, говорил он, но нельзя судить о нем, слабом, в конце его жизни. Югославы, конечно, пострадали, но СССР пришлось мириться с гораздо худшим со стороны отца народов[382].

Тито кивал, но прощать Кремль за Сталина не спешил. Визит нового руководства в Югославию был их почти первым дипломатическим выходом в западный мир. Журналисты, приглашенные на прием в советском посольстве перед отъездом делегации, писали о Хрущеве: этот упитанный лысеющий экстраверт в мешковатом черном костюме нелепо смотрится на фоне элегантных кителей и смокингов хозяев; он излучает энергию, но не интеллект; громкий шут, который долго не протянет[383]. Распространенная ошибка многих, недооценивавших Хрущева.

Поездка все же была полезной. Тито согласился начать обсуждение партийных вопросов. На заседании Президиума 6 июня Хрущев отчитался о контактах, для развития которых потребуются «решимость и терпение».

Молотов по-прежнему сомневался. 9 июля на пленуме ЦК опять обсуждали Югославию. За министром иностранных дел признали право не соглашаться с другими членами Президиума, но разговор шел на повышенных тонах. Хрущев сказал, что, когда в 1948 году югославов обвиняли в «национализме» от имени Политбюро, его мнения никто не спросил, а если бы Сталина правильно информировали о ситуации в Югославии, «он бы глубже рассмотрел этот вопрос и не допустил разрыва». Именно Берия и Абакумов сфабриковали в Венгрии процесс над Ласло Райком, которого в 1949 году обвинили в шпионаже в пользу Америки и Тито[384].

Молотов настаивал, что виноваты югославы: на VI съезде своего Союза коммунистов в 1952 году они назвали СССР «новой агрессивной силой, претендующей на мировую гегемонию и представляющей собой угрозу миру во всем мире». Хрущев парировал, что это было в разгар Корейской войны, которую начал Советский Союз. «Кому была нужна эта война?» — добавил он[385].

Спорил с Молотовым и Михаил Суслов — он был признанным консерватором (говорят, Сталин готовил его в преемники[386]; впрочем, с годами количество таких претендентов растет), но пока следовал хрущевской партийной линии и казался даже полезным своей бескомпромиссностью. Булганин вспомнил, как в 1948-м «сидели мы несколько дней и ночей… в уголке у Сталина… Товарищ Молотов писал под диктовку Сталина… Вот тогда и выдумали и насчет марксизма-ленинизма, и насчет национализма». Все из-за того, «что Тито решил двинуть дивизию в Албанию и не спросил у Сталина… Как же это так — Сталина и не спросил?»[387]

После Булганина выступал Микоян, аргументированно говорил о привязанности Молотова к старым «ярлыкам», несмотря на сложный мир. Расширив географию, он привел пример Индии: это больше не «буржуазно-помещичье государство»; там ликвидирован феодализм и проводится аграрная реформа. Как всегда, Анастас Иванович говорил так, как будто никакого отношения к предыдущим сталинским перегибам не имел, и просто рассуждал с позиций логики и здравого смысла.

Молотова обвинили в том, что он придерживается «позиции перестраховки, позиции пассивности, глубоко чуждой марксизму-ленинизму». Министр признал свои ошибки. Партийная дисциплина взяла верх. Этот пленум был знаменателен еще и тем, что старшие соратники активно превозносили лидерство Хрущева. «Приятнее всего то, что товарищ Хрущев вместе с нами растет и овладевает руководством нашим сложным государством и партийным организмом», — декларировал его бывший благодетель Каганович[388].

Патерналистская система уже не из страха, а по самовоспроизводящейся формуле вертикали власти возвышала единоличного лидера. Никита Сергеевич пока реагировал на комплименты скромно, но с очевидным удовлетворением.

Дихотомия была создана: глядящий в светлое будущее Хрущев и замшелый просталинский Молотов, отрицающий руководящую роль партии. Чтобы еще больше ограничить его влияние на внешнюю политику, дипломатический корпус начал наполняться членами ЦК: в мае 1955 года послом в Польше был назначен бывший министр культуры Пономаренко, сменились послы в Чехословакии и Румынии. Угрозу власти Молотов не представлял, но его верность сталинской ортодоксии, и не только в международных отношениях, мешала Хрущеву освободиться от старых догм.

В мемуарах он писал: «Мы тогда еще не раскрыли злоупотреблений Сталина. ХХ съезд КПСС был впереди. А в 1955 г. мы просто не созрели для того, чтобы выговорить слова, правильно характеризующие положение дел, создавшееся в партии при Сталине. Наоборот, старались обелить Сталина, насколько это было возможно… А все наши невзгоды валили на Ежова, а главным образом на Берию… Я впервые услышал откровенную характеристику Сталина именно от югославов… Подспудно я сам это понимал, но настолько еще был подавлен авторитетом Сталина, что был не в состоянии назвать вещи своими именами. У меня существовала раздвоенность сознания»[389].

Обсуждение Югославии на июльском пленуме 1955 года было и обсуждением Сталина, что, естественно, настораживало его старейшего соратника «Молотштейна». Этот пленум объявил о созыве XX съезда в феврале следующего года.

Потепление с Югославией и австрийский договор ослабили международную напряженность. Понижение градуса дебатов о Германии открыло путь к встрече в верхах бывших союзников во Второй мировой войне.

Женевский саммит летом 1955 года между лидерами СССР, США, Франции и Великобритании стал важнейшим международным мероприятием Хрущева, теперь признанного руководителя партии, а значит, и страны. Советский Союз представлял Булганин, руководитель государства, и о нем говорят, когда упоминают ту встречу «большой четверки». Но именно первый секретарь был главным орудием этого нового советского «наступления миром».

Позже он писал: «Мы живем на одной планете, и нерешенные вопросы беспокоят каждого. Надо примериться, как жить, как строить свои взаимоотношения. Я считаю, что в Женеве состоялась очень полезная встреча… Наша делегация вышла с честью, выполнила задачи, возложенные на нас нашим советским правительством и нашим Центральным Комитетом»[390].

Минимальный заграничный опыт прадедушки вселял неуверенность: все ли он правильно делает — и в одежде, и в манерах. В поездки с ним уже тогда ездила кастелянша Мария Соловей, следила за гардеробом, но советов по манерам, естественно, не давала. Прабабушка перед отъездом деликатно наставляла: «Сначала осмотрись». Никита Сергеевич, хоть и сомневался в себе, задиристо отвечал: «Буду, как есть. В их пингвиньи фраки наряжаться не буду. Хотят иметь дело с государством рабочих и крестьян, пусть с рабочим и крестьянином и имеют дело».

Хрущев хотел произвести наилучшее впечатление на своих западных коллег, но в Женеву неопытная советская делегация прибыла скромно, на двухмоторном «Илюшине». У других стран были впечатляющие четыре мотора. Особенно кремлевцев поразил борт президента США Дуайта Эйзенхауэра. А после церемонии приветствия за его автомобилем бежали «здоровые парни» в