Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом - Джордан Питерсон

сути, не вопрос об истинном зле и истинном добре – и о том, есть ли между ними какое-то различие? Было ли неправильным то, что происходило в нацистском Освенциме? Можно ли сказать, что бойцы Отряда 731, зверствовавшие в Китае в дни японской оккупации, просто исполняли приказ и праведно соблюдали свою релятивистскую этику, специфичную для времени и обстановки? Отличаются ли на самом деле мужчина и женщина, верх и низ, Авель и Каин, Христос и Сатана?

Каким бы ни был ответ, у всего есть цена. Если мораль относительна, то Освенцим был не злом, а его жертвам просто не повезло, и то лишь с их точки зрения. Абсолютные садисты из Отряда 731 тоже всего лишь достигали своих оправданных нарциссических целей – при помощи жертв. Кто может сказать, неверно ли определили свою цель нацисты или японцы? Особенно когда это делалось во имя «научного эксперимента», как прямо и писали в печати? Если мораль относительна, то невообразимо жуткие медицинские эксперименты (с произвольной точки зрения современного зрителя) можно без колебаний проводить на тех, кто бессилен им противиться. Если мораль относительна, значит, Сталин ничем не отличается от Черчилля; Мао – от Линкольна; массовый убийца и садист Карл Панцрам – от героя-спасителя Оскара Шиндлера; Саймон Легри из «Хижины дяди Тома» – от Алеши Карамазова; и, если различий и правда нет, то рационализм, вдохновивший Великую Французскую революцию, равноценен субъективным наслаждениям маркиза де Сада. Если никакое истинное (трансцендентально и вечно истинное) суждение об относительной ценности не представляется возможным даже в принципе – тогда зачем идти наверх, по трудному, прямому и узкому пути, а не вниз, по широкой, легкой и местами очень приятной дороге?

В этой связи стоит отметить – не в последнюю очередь ради того, чтобы наше исследование было как можно более подробным, – что моральными релятивистами движет не только рациональный скептицизм, в определенных ситуациях превосходный. У всего есть темная сторона. Так же, как религиозная вера в ее наивных формах может стать «опиумом для народа» и служанкой власти или инфантильной защитой от страха смерти, как полагал Фрейд, а в более общем плане – питать детскую зависимость, способствовать ей и находить для нее оправдания, так же и скептицизм «просвещенного» морального релятивизма может маскировать восторг, вызванный отказом от любой ответственности, благоприятствовать ему и придумывать для него извиняющие объяснения, – и это далеко не самое худшее. Это особенно верно, когда скептик еще и настаивает на том, что в конечном счете ничто не имеет значения. Такой подход невероятно удобен: он позволяет отбросить все моральные обязательства; отречься от любого трансцендентного экзистенциального бремени; устранить все критически важное – и поддерживает все более токсичную инфантильность и эгоцентризм. Это желание полного отсутствия любых обязательств. Если сгустить краски еще сильнее, то это допущение по крайней мере равенства (со скрытыми, пронизанными скепсисом намеками на превосходство) по отношению ко всему великому – неважно, в прошлом или в настоящем, – поскольку, если нет нерелятивистской этики, ничто не может считаться истинно великим. Таким образом, нет качественного различия между грязной мазней на холсте, подобной детским каракулям, и шедевром Рембрандта – так мы незаслуженно поднимем первого художника до заоблачных высот, только при этом немного грубо пройдемся по памяти второго (и даже эта грубость может быть желанной, если цель игры – месть узурпатора). И если за эту неимоверную выгоду гордые, импульсивные, ненадежные гедонисты заплатят отсутствием сокровенной цели и смысла, пусть будет так, – вот на чем вечно настаивает дьявол, ожидающий на перекрестках, где мы делаем выбор.

Но если исходить из того, что нет истинного дна, истинного ада, истинного и окончательного морального преступления, то мы также должны принять, что нет истинной вершины, истинного рая, истинной цели и истинной надежды, – и сама эта мысль повергает в смятение, лишает ориентиров, внушает чувство брошенности, неверия и отчаяния. Энтузиазм, любопытство, волнение, вовлеченность, развлечение, интерес – все, что делает жизнь насыщенной и яркой – мы испытываем только тогда, когда у нас есть цель. Нет цели? Нет надежды – и хуже. В отсутствие таких положительных эмоций жизнь не просто становится бессмысленной, потому что смысл не ограничен «позитивом». Жизнь – это и страдание, а страдание – это форма смысла. Там, где нет верха, низ в своей сущностной реальности остается неизменным – чем-то гораздо большим, чем просто концепция, и, следовательно, чем-то гораздо более неизбежным, независимо от господствующего заблуждения. Страдание в мире нигилиста не прекращается никогда – оно может лишь слегка утихнуть, перейдя в простой скепсис. А значит, ничем не сдержанный релятивизм – настойчивое уверение в том, что все подлежит сомнению, – рушит и веру, и надежду, но совершенно не влияет на ужас и боль. Этот страшный уход ничем не отличается от стремительного падения в глубочайшую пропасть. Что такое жизнь без надежды, если не ад? Именно к этому, а не к какой-то нейтральной рациональности, и ведет моральный релятивизм.

Но если мы отвергаем льстивые речи релятивизма, то что мы прославляем, чему поклоняемся, что полагаем несомненным? Что поистине священно для нас? Что такое сам Ковчег Завета? К чему прикасаются, даже случайно, в величайшей опасности?

И собрал снова Давид всех отборных людей из Израиля, тридцать тысяч.

И встал и пошел Давид и весь народ, бывший с ним из Ваала Иудина, чтобы перенести оттуда ковчег Божий, на котором нарицается имя Господа Саваофа, сидящего на херувимах.

И поставили ковчег Божий на новую колесницу и вывезли его из дома Аминадава, что на холме. Сыновья же Аминадава, Оза и Ахио, вели новую колесницу.

И повезли ее с ковчегом Божиим из дома Аминадава, что на холме; и Ахио шел пред ковчегом [Господним].

А Давид и все сыны Израилевы играли пред Господом на всяких музыкальных орудиях из кипарисового дерева, и на цитрах, и на псалтирях, и на тимпанах, и на систрах, и на кимвалах.

И когда дошли до гумна Нахонова, Оза простер руку свою к ковчегу Божию [чтобы придержать его] и взялся за него, ибо волы наклонили его.

Но Господь прогневался на Озу, и поразил его Бог там же за дерзновение, и умер он там у ковчега Божия.

2 Цар 6:1–8

Если сказать иначе – вариантов немало – то что является нерушимым обетом, недвижимым объектом, непререкаемой аксиомой, непоколебимым заветом, вечной твердыней, краеугольным камнем, пусть и отвергнутым строителями? (Лк 20:17; Мф 21:42; Мк 12:10). Это возведение на вершину бытия и становления – или полагание в их