Дитя чумного края - Натали Абражевич

Жрец снова затянул напев — в последний раз. С шипением затух убитый влагой факел. Ежилась девчонка. Пялилась толпа.

А Монрайт первый раз за много лет хотел рыдать.

* * *

Зима задышит в воздухе, наполнит его сединою холодов. До снега будет еще с месяц, но минует время Духов Запада, наступит — Духов Севера. Густое чувство угасания и смерти вмерзнет в удивительно прозрачный воздух, что едва-едва будет дрожать над серыми предместьями, а жар и суета в стенах дома конвента станут чужды дряхлости погоды.

Детвора заносится — то дров понадобится натаскать с укутанного инеем двора, то отыскать, где дверь забыли затворить, что продувает весь этаж, то кто-нибудь из полубратьев и полусестер окатит себя кипятком, и их понадобится подменить…

Йер будет тяжело прощаться со всем этим. Она соберет пожитки — те немногие, что накопила: пару сменных хемдов и чулок, заношенный и перетертый ремешок, немного милых сердцу бесполезных мелочей — красивый камешек, клочок цветастой ткани и подаренную братом Кармундом заколку — все, что влезло под подушку. Ничего особенного, но тюфяк в приютском дормитере в миг осиротеет, что-то выдаст в нем бесхозность, какой насквозь прорастает всякий дом, лишившийся жильцов.

Она окинет комнаутушку взглядом напоследок — и увидит ее вдруг глазами чужака, что заглянул на миг, а не прожил здесь восемь лет.

Бесчисленные тюфяки, наваленные вкривь и вкось — все старые, пролежанные, изуродованные топорщащейся во все стороны соломой — латаная-перелатанная ткань не в силах удержать ее. Тростник и травы на полу истоптаны в в сухой и пыльный сор — его не вытравить ни веником, ни щеткой — Йер случалось пробовать.

На уж давно небеленных стенах — разводы, трещины, по низу — вязь царапин и засечек. Йер их знает наизусть. Со́лла считала черточками дни, давно уж забранный жрецами Мерн пытался учить буквы, выцарапывая их в побелке, а у Ро́зьки в изголовье как-то раз с хихиканьем вывели слово “хер” — и та теперь стыдливо прятала его подушкой от суровой Бриньи.

Это все — воспоминания, какие станут прошлым и закроются белесой дымкой Повелителя туманных троп. С ними же уйдет и третий месяц осени, невыносимо вязкий и тягучий, словно тридцать дней растянутся на год. И он разделит жизнь на до и после: в старой будет лестница с цветными витражами, крик над мертвым телом, дни, прошедшие в оцепенении и лента на могильном древе, под какое Йер поднимется аж дважды — раз на похороны, раз на День поминовения.

Она не будет знать, действительно ли в праве поминать Йегану — та не только умерла из-за нее, но может быть и родственницей вовсе не была. Но Йер рассудит, что теперь уж поздно сомневаться — пусть сомнения лежат в корнях, засыпанные вместе с настоятельницей, и пусть все теперь считают, что на место Йер пришла Йерсена Мойт Вербойн.

Ей будет одиноко. Больше всего — из-за брата Кармунда. Его она будет бояться больше всех, и тихо сторониться оттого — он мог понять, узнать ее секрет. Он не задаст вопроса — никакого. Ни что сталось там, на лестнице, ни почему она теперь старается не попадаться на глаза — он отпускал ее.

Так будет правильно — то что простительно девчонке безымянной, не позволено Йерсене Мойт Вербойн, но разве легче оттого, что это понимаешь?

Поймет она еще одно: все лишнее, все что мешало ей служить — готовиться к тому — ушло. Духи не обманули и исполнили все в точности.

И Йер перебиралась в дормитер дома учения во имя них и им в угоду — в прошлом оставался глупый бесполезный труд, что отнимал часы учебы. В прошлом — дормитер приюта. В прошлом — Кармунд, без какого она ощутит себя совсем одной на весь огромный замок.

Утешением ей станет Орья, с какой им теперь годами быть соседками по койкам и та честь, какой она ждала годами — ей теперь позволят выйти ночью Лунного Огня.

Йер выйдет. Ступит на зеленую от малахита площадь, встанет в центре и позволит пламени обнять себя едва не до макушки. Как и говорили, жара не не почувствует — только щекотку, да и то не в теле, а в той части, что способна была ощущать энергию Фатар. Грань сделается тонкой и податливой — чуть пожелай, лишь только мысль допусти — и разойдется; можно будет сотворить такое колдовство, какое раньше было не представить.

В эти ночи колдовать было нельзя, и Йер не поддалась бы ни за что, но чувство будет упоительным. Вместо того она посмотрит в зелень пламени и обратится к Духам, скажет им: я сделала, как вы желали, отдала все, что могла. Я теперь ваша, вам служу — и пусть мне ничего не помешает.

Часть IV. Глава 1

Часть IV

Два друга, две подруги

Шестнадцатый год с начала войны на Ильбойском полуострове

Глава 1

Одну из комнат женского крыла дома учения девчонки меж собою звали “ремтером” — чтоб как у рыцарей в доме конвента. Это было лучше, чем “гостиная” или же “бабская нора”, как изредка, когда случалось встретиться, говаривали юноши. Их здесь училось мало, у них даже не свое крыло, а так, один торец, прилепленный к высоким и могучим скалам.

Иногда болтали, будто в них есть ход, и по нему в святилище утаскивают тех, кого признали к обучению негодными, чтобы скорее оскопить их и переучить в жрецов.

Йер про себя любила этот “ремтер” “комнатою скуки” называть — ни увлекательного оживления, когда все соберутся за столами, ни спокойной тишины, когда все разойдутся среди дня, ни даже света, что лучами делит зал на маленькие комнатки.

Поэтому она бывала здесь тогда лишь только, когда Орья настоит, или когда наставницы велят следить за малышней.

А ей велели часто.

— В основе всего Меммак, Сэссе, Реррур, Вэйен — “Запад”, “Юг”, “Восток” и “Север”… - монотонно выговаривала Йер, блуждая мыслями вдали от этой повседневной скуки.

Она заучила Книгу до того, что прочитала бы ее и спящей — хоть простую, ту, что проповедники старались разносить по дальним уголкам, хоть, истинную, с уймой сложных слов древнего языка, законов колдовства и прочего, что бестолку пытаться объяснять простому люду.

Из окон “ремтера” виднелось западное небо — оттого