Дитя чумного края - Натали Абражевич

Юваи́с считал, что юноша, а ныне и мужчина, с таким разумом не должен хоронить себя в боях — пусть лучше над бумагами сидит и планы составляет. Бурхард так и делал, и, как будто в пику, Йергерта от собственной ноги не отпускал — а ведь давно пора. Там, на войне, его уже бы из оруженосца посвятили в рыцари, но тут — и повода-то будто нет.

Пока великий Белоглазый Бурхард со своим смотрящим в будущее глазом думал, что ловчее написать в бумажках, его ученик был вынужден растрачивать себя на глупости — на малахиниц, копш и прочих сраных кюров.

Но была еще причина, по какой он не хотел бы снова оказаться в замке. И причина эта, он отлично знал, его не забывала.

Из раза в раз входя в безлюдный ремтер Йергерт замирал в мгновенном удивлении: так тихо и так пусто. Именно здесь — хуже, чем в других местах. В белесых росчерках косых по осени лучей, в танце пылинок — во всем виделось теперь дурное мертвенное запустение — как будто бы не свет расчерчивал огромный зал, а стены паутины.

Это лишь напоминало ему: почему он здесь? Ну почему не на войне? А ведь вполне бы мог быть первым из лиесского молодняка — но нет.

И почему он вынужден опять блуждать глазами, опасаясь и желая отыскать знакомый силуэт?

Он был ужасно рад убраться прочь, не видеть еретическую девку, и надеяться, что если наконец проветрит голову вдали и увлечется битвами — уже не вспомнит одержимости настолько пакостной и отравляющей, что в замке от нее не убежать никак.

Йерсена здесь была везде. Куда ни заверни — везде живет воспоминание о ней, и в каждой мелюзге приютской видится ее прямая челка.

Два года уж прошло с тех пор, как девка стала жить в доме учения, и это сделало все только хуже. Если прежде он отлично знал, где может ее встретить, то теперь — только гадал. И каждый раз она оказывалась там, где меньше всего ждешь.

Он сам не понимал, боится этих встреч или же жаждет. Только знал, что сделать ничего не может — ни с собой, ни с ней, и это злит.

На сей раз он хоть первым ее разглядел — увидел за столом знакомый силуэт сквозь пелену лучей и скрылся за колонной. Видно стало хорошо — свет больше не перекрывал.

Болтали две подруги: одна яркая и выразительная, а вторая — жесткая, прямая, будто палку проглотившая. Лучом позолотило волосы, и те сверкнули в рыжий — точно как глаза, каких не видно было со спины. И Йергерт радовался — взгляд ее он не любил: слишком пронзительный.

На сей раз волосы она сплела потуже, в рыбий хвост, что протянулся вдоль всей головы и тонким смешным кончиком запутался в воротнике — волос длиннее плеч она предпочитала не носить, все резала, чтоб только заплести длины хватало. Это ради тренировок — как и стеганка, и хозы, что из-под нее торчали, плотно облегая икры.

Йергерт и не знал, куда сильнее хочет не смотреть — на эти икры или же на то, как слишком ярко выделяются айну на шее, как шевелятся при каждом меленьком движении и как поверх них пляшут волоски.

Йерсена даже не заметила, как чуть поправила тонкие пряди, чтоб не щекотались, а вот Йергерт за колонной тяжело сглотнул. Ключиц не было видно, но он помнил чересчур отчетливо жилки айну — самые тонкие, самые длинные, что опускались ниже всех под те ключицы. Много раз он представлял, как прикоснется к ним и как прочертит пальцами до самого воротника. Он бы хотел забраться под него, самыми кончиками обвести, почувствовать, как выступают косточки под кожей… И каждый раз он радовался плотной длинной стеганке, что прятала, как унизительно топорщились в эти моменты нидерветы.

Он старался говорить себе, что хочет девку просто придушить.

Дурная одержимость выворачивала его наизнанку, но хоть что-то сделать он не мог. Не мог даже зажать проклятую девчонку хоть в каком уже углу — магия берегла ее получше, чем иные родственники берегут. Он думал попытаться выбрать дни, когда над городом горит Лунный Огонь, но только и сама она не дура — за все время не дала такой возможности ни разу.

Это даже льстило. Потому что говорило: она никогда не забывала; как сама сидела в его мыслях каждый миг, так он сидел в ее.

— Любуешься?

Он вздрогнул. Растерялся, надо ли ему на говорящего смотреть или следить, чтоб не заметили девчонки.

— Не переживай так, они слишком увлеклись тем, как перемывают косточки тебе и Содрехту, — со смехом успокоил Бурхард.

— Было бы чем любоваться.

Йергерт силился держаться холодно. И даже не соврал.

Орьяна, в кои-то веки позабывшая свои ужимки, не пытающаяся казаться покрасивей, растеклась унылой лужей по столу; подпертая щека нелепо сплющилась. А Йер в небрежной, грубой и затасканной одежде, шитой явно не по ней, с дурацкой деревянностью осанки при желании сошла бы за тщедушного тощего паренька. В движениях ее к тому же была резкость, женщину не красящая, почти нервная — и Йергерт каждый этот недостаток знал наперечет. Но легче оттого ему не делалось.

— Ну-ну, — брат Бурхард хлопнул по плечу. — Нет в этом ничего постыдного.

— Чушь, — огрызнулся Йергерт, оглянувшись на него.

Наставник добродушно щурил зрячий глаз, но видел Йергерт в этом только снисходительность.

За много лет он приучил себя смотреть в один лишь этот глаз и будто бы не замечать второй, но до сих пор порою умудрялся позабыться и вглядеться в водянисто-белое бельмо с почти что неподвижным веком. Он не мог понять, из-за чего брат Бурхард не желает скрыть его повязкой, но не спрашивал. Считал, что все равно не сможет до конца понять, зачем бравировать уродством и увечьем.

— От чумы и любви не уйти никому, — снисходительность просочилась и в тон. — А влюбляться в жен и невест друзей по дурной молодой башке — не зазорно и случалось со всеми. Главное — веди себя, как положено брату: с честью, с достоинством.

Йергерт вспыхнул. Лишь теперь он вдруг понял, что наставник решил, будто он смотрел не на Йер — на Орьяну. И не знал теперь, что стыднее: признавать, что разглядывал еретичку, какой нечем похвастаться внешне, кроме глаз дурных и пронзительных, или же позволить считать, будто посмотрел бы на чужую невесту — пусть невеста та Содрехту не сдалась.

Он не знал, что сказать,