Леонид Брежнев. Опыт политической биографии - Виктор Деннингхаус

А.И. Микоян, Ф.Р. Козлов, Н.С. Хрущев, Л.И. Брежнев, М.А. Суслов за беседой во время XXII съезда КПСС в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца

17–31 октября 1961

[РГАКФД]

Эта «аналитическая» записка может послужить образчиком контрафактической истории, здесь доминирует бурная фантазия, которая переплетается с некоторыми советскими реалиями. На самом деле Брежнев даже в качестве секретаря ЦК никогда не руководил отделом, отвечавшим за контроль над органами государственной безопасности и внутренних дел, никогда не курировал внешнюю разведку и уж тем более не имел никакого отношения к падению Абакумова или Зарубина[892]. И все же образ Брежнева, который рисует документ, крайне любопытен: это в первую очередь человек силы, политик, который выстраивает свою карьеру с опорой на спецслужбы, новый Берия, которого боится сам Хрущев. Такой образ далек от реального Брежнева, но верен в одном: Брежнев за четверть века своего восхождения на политический Олимп «выварился» в советских политических реалиях, хорошо представлял себе гипертрофированную роль органов государственной безопасности в структуре власти и функционировании ее механизмов, и умел сам при необходимости потянуть за соответствующие рычаги.

Член Президиума ЦК КПСС Л.И. Брежнев в президиуме XXI съезда КПСС

Москва, 27 января – 5 февраля 1959

Фотограф Я. Халип

[РГАКФД]

Брежнев и общество: между надеждой на развитие советской демократии и страхами ресталинизации

Как бы то ни было, Брежнев не только не был жестоким человеком, главное, он не был фанатиком, готовым ради идеи проливать кровь. Как человек и как политик он чувствовал себя хорошо, когда вокруг него царила атмосфера благополучия и благодушия, это была его зона душевного комфорта. Корней Чуковский, получая в апреле 1962 г. из рук Брежнева в Кремле орден Трудового Красного Знамени, подметил: «Любимое выражение Брежнева: “я удовлетворен”, “с большим удовлетворением я узнал” и т. д.»[893]. Аналогичное наблюдение сделал П.Е. Шелест в мае 1966 г.: Брежневу крайне не нравилось, если в доверительном разговоре членов Политбюро возникал вопрос о потенциальном недовольстве народа, который «устал беспрерывно слушать речи о преимуществах социализма, не в полной мере их ощущая до сих пор». Напротив, Брежнев считал, что «у нас все идет хорошо – просто отлично» [894].

Имя Хрущева было неразрывно связано с десталинизацией, не случайно его отстранение от власти вызвало у определенных слоев населения, в первую очередь у интеллигенции, опасения реванша со стороны сталинистов. Когда сотрудница Новосибирского института горного дела М.В. Петренко после смещения Хрущева поделилась с коллегами – «Я очень боюсь, как бы вновь не наступил 1937 год» – то она была далеко не одинока в своих опасениях[895]. Не ускользнул от внимания граждан и тот немаловажный факт, что формально вторым лицом в государстве теперь становился А.Н. Косыгин. Возвышение Косыгина при желании также можно было трактовать как признак скорого возвращения к руководству страны сторонников Сталина. Именно в таком духе рассуждал контролер ОТК Новосибирского завода (п/я 105) Резников: «У нас на заводе рабочие очень рады, что вместо Хрущева назначен Косыгин, ведь он с 1937 года работал вместе со Сталиным, был его замом, а это о многом говорит. Мнение рабочих, что скоро восстановят Маленкова и других сталинских работников, дело идет к этому. Вот посмотрите, как политика изменится, к 1 апреля ждут снижения цен и вообще ждут изменений в стране»[896].

Зато другой сигнал сверху – острая критика культа личности Хрущева – давал возможность населению воспринимать происходившее как органичное продолжение разоблачения культа личности Сталина. Лишь в таком ключе можно было интерпретировать стихотворение А. Безыменского «“Во главе” и “лично”», опубликованное в начале 1965 г. в суперпопулярном журнале «Крокодил». В стихотворении высмеивался образ советского бюрократа по имени Пахомов, в котором без труда узнавался Хрущев. Как и Хрущев, председатель исполкома Пахомов «приступил к делам своим / С хорошим творческим порывом / Работал дружно с коллективом / Любил советоваться с ним / Судил о людях не по чину / А по уменью и уму / Был рад хорошему почину / Всегда содействовал ему». Однако вскоре Пахомов зазнался, стал прислушиваться к льстецам, в результате происходит преображение Пахомова: «И стали для него привычны / Словечки “во главе” и “лично” / И стали для него логичны / Понятья “во главе” и “лично” / Он стал не сомневаться в том / Что все решающее – в нем». В итоге «лесть со спесью» заглушили в Пахомове все хорошее: «Истоки большевистской чести / Партийной скромности родник» [897].

Завершалось стихотворение прямой апелляцией к решениям XX съезда КПСС: «Давно ль народами страны / Заклеймены гнилые нравы / Что были культом рождены / И стали бедствием державы! / Двадцатый съезд разоблачил / И культ и все его порядки / Мы приложили уйму сил / Чтоб уничтожить их остатки». Последние строки призывали не допустить повторения культа вождя: «Запомним это навсегда / Чтоб культ Пахомова любого / Нигде у нас, в стране труда / Вовек не повторился снова / И для грядущих наших лет / Бесспорно, было бы отлично / Когда б в речах, в статьях газет / Исчез вреднейший трафарет / Словечек “во главе” и “лично”»[898]. То, что высшая власть в партии и государстве перестала после отставки Хрущева сосредоточиваться в одних руках, доказывало «партийную скромность» брежневской команды.

Наглядным подтверждением надежд на развитие советской демократии служили первые шаги коллективного руководства во главе с Брежневым. А.Т. Твардовский оставил по свежим следам 17 ноября 1964 г. запись, характеризующую атмосферу на состоявшемся днем ранее пленуме ЦК КПСС, который в том числе принял решение об объединении краевых и областных промышленных и сельских партийных организаций и советских органов: «3 ч. утра. Вчера вернулся с пленума ЦК, закончившегося к раннему обеду в Свердловском зале, исчерпав повестку, обнимающую важнейшие вопросы внутренней и внешней политической жизни. В этом одном явно нечто новое, непривычное, но не в одной этой деловой краткости вместо былого многоглаголанья. Впервые большинство выступавших говорили без “текста”, что отметил даже один из ораторов, кажется, Ахундов, признавшись, что речь у него была заготовлена, но он решил обойтись без нее. И еще: обстановка куда большей свободы, безбоязненности, – попросту отсутствие одного, который всегда мог прервать, сбить, сковырнуть и т. п. Отсутствие одного, но уверенность и деловое спокойствие остальных, обходящихся без него.