Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

к нам (по времени) русский гений, зрелые свои годы посвятил тому, чтобы написать роман, одной из составных частей которого стали евангельский мотив и библейские герои. Булгаков, как истинный художник, надорвал свои творческие силы и фактически погиб, создавая свою великую книгу, но тем не менее ему бесконечно повезло, поскольку он угадал верную интонацию, по-настоящему годную для того, чтобы переписать-таки Евангелие. У Булгакова получилось то, что мало кому удавалось. Но Михаил Афанасьевич работал в профессии, то есть творил и создавал литературные тексты, находясь на гребне большой волны, которую пустили предшественники, и в первую очередь – создатель классической русской литературы Николай Васильевич Гоголь. Булгаков наследовал и золотому и Серебряному веку русской литературы, и потому у него было куда больше возможностей для того, чтобы найти тот удачный приём, тот клубок, путеводная нить которого вывела его к цели.

Ну а Гоголь был первым из великих русских, которым выпала роковая и обязательная, как выясняется, участь – пережить великий кураж успеха в молодые годы, произнести яркие речи на этом кураже, но потом пытаться создать новую духовность, вести разговор о вопросах морали, о должном, правильном, эталонном, вечном. И являясь первым из великого ряда творцов, отваживавшихся на подобные эксперименты, Гоголь был как ребёнок и не мог не быть таковым. И вот, когда он примется «переписывать» Евангелие, то есть создавать свою рецептуру для воспитания духовности масс, то окажется не понят и не принят. Этот опыт в русской литературе станет фальстартом.

Но Гоголю, этому большому ребёнку, который подошёл к зрелым годам, не сумев утратить удивительной наивности и детской мечты, нужна была Высота (да, с большой буквы), нужна была новая Высота, ему хотелось чего-то уникально-высокого, а к тому же поэту нашему грезилось избранничество, удел уникума, человека исключительных качеств и возможностей. Так вот юная графиня Анна и её мамаша, не чуждая экзальтации, скучая в зимнем Париже, где дух аристократии мало-помалу изживал себя, уступая место новым веяниям и молодым, упрямо-дерзким характерам, находили в Гоголе нечто такое, чего казалось им голосом охранителя духовности и доброго советчика в деле исцеления нравственных язв.

За окном парижских апартаментов, где нынче обитали наши особы графского достоинства, уже вовсю доносился гул грядущих перемен, доносились слухи о дерзких выходках бунтарей, подобных Бакунину, но Луиза Карловна и её дочь Анна Михайловна ввечеру почти каждого дня велели прислуге занавесить окна и, внимая гоголевской проповеди, желали продолжать находиться в мире высоких устремлений, противопоставленном миру низкого бунта.

Гоголь, оказавшийся в предреволюционном Париже, был странным, инородным телом в энергичном механизме этого шального города, как и семейство Виельгорских, вышедшее из веков былого порядка, оказалось здесь в гостях, а не у себя дома. Но это семейство, да и некоторые другие аристократы находили в нынешнем Гоголе нечто такое, чего и сам он хотел теперь из себя являть, то есть высокого наставника. Это занимало господ аристократов, развеивало их тоску-печаль, что могла накатить вдруг, паче чаяния. А Гоголь, забывшись, входил в новую роль, отдаваясь ей. В этой роли он казался себе весьма искусным, достойным внимания и готовым к обретению новой Высоты.

Но всё же ему недоставало чего-то, не хватало какой-то струны, ведь несмотря на то, что Гоголю грезилось, будто отыскал он наконец новую опору для своих построений, классик наш чувствовал, как что-то неясное и горькое гложет его душу.

Когда зимние месяцы в дождливом Париже понемногу истекли, Гоголю всё труднее было сводить концы с концами, денег становилось «в обрез». Париж – место затратное, даже для такого аскета, как Гоголь, да и работалось ему в этот раз в Париже не так легко, как прежде.

1 марта Николай Гоголь выехал дилижансом во Франкфурт, чтобы опять поселиться в доме Жуковского (дабы экономить на жилье), и в тот же день Анна Виельгорская писала ему вдогонку: «Я всё о вас думаю и провожаю вас мысленно по вашей дороге, стараясь вообразить себе, какая у вас теперь физиономия, куда вы смотрите, что думаете…» [319].

* * *

До Франкфурта Гоголь добрался за четыре дня, снова обосновавшись в знакомом уже доме, где был желанным гостем.

Между тем финансовые проблемы Гоголя разрешились самым тривиальным образом. Жуковский похлопотал перед наследником престола (будущим государем Александром II), и Николаю Васильевичу были назначены деньги (четыре тысячи), которые фактически стали чем-то вроде пособия на следующие четыре года. Затем и сам государь Николай Павлович (по просьбе Александры Смирновой) рассмотрел вопрос финансовой помощи Гоголю и назначил из Петербурга теперь уже официальное пособие Гоголю на три года, в течение которых писателю должно быть выплачено три тысячи частями.

Получение денег, однако, не могло являться для Гоголя чем-то радостным или воодушевляющим, деньги он рассматривал лишь как досадную необходимость для выживания. А в данный момент, удалившись от парижских знакомых, Гоголь планирует засесть за свой «долгострой», за многажды измучивший его второй том поэмы, но процесс работы опять натыкается на препятствие. Дело в том, что на поэта нашего наваливается вдруг такая нестерпимая тоска, такая мука вдруг одолевает его, что не только работать над вторым томом, но и жить ему становится вдруг невмоготу. Он даже завещание подумывает составить, духовное завещание.

Великий князь Александр Николаевич. Художник В.И. Гау

Начинается кризис, один из самых серьёзных или самый серьёзный, глубокий и значимый кризис в гоголевской биографии. К этому времени относится сожжение рукописи незаконченного второго тома, над которым так трудно работалось Гоголю (точная дата сожжения биографами не установлена, но скорее всего, начало 1835 г.).

Да, с Гоголем творилось неладное, он бросался в крайности. Но что это было? Внятного ответа нет. И сколь-нибудь убедительных и ответственных версий не существует. Просто была беда, тоска, горячка.

Однако по прошествии времени Гоголю делается лучше, но он решает оставить на время работу над невезучим вторым томом, не пытаясь пока восстанавливать его по памяти (что, обязательно предполагал сделать в дальнейшем), и принимается за работу над книгой, составленной в виде сборника «Выбранных мест из переписки с друзьями». Создаёт же Гоголь свой сборник беспрестанно, переезжая с место на место, то жалуясь на болезни, а порой страшась даже смерти (приближения которой, однако, у него никак не находили доктора), то вдруг оживая и принимаясь за работу.

Нынешняя хронология переездов Гоголя так разнообразна, так пестрит топонимами, что, приступая к её описанию, я даже немного опасаюсь наскучить вам перечислением этих мест (немалая часть которых уже встречались по ходу нашего хронологического исследования). С другой стороны, кто-то из вас пожелает, быть может, посещая Европу, проехаться