Сталинград. Как состоялся триумф Красной Армии - Майкл К. Джонс

бытовых условиях жизни солдат в городе в начале ноября 1942 года. «Все мы заметили одно очень серьезное различие между нами и немцами, – рассказывал Верту Луценко. – Почти каждое утро мы бреемся, немцы все небриты и неопрятны. В наших блиндажах у нас есть мебель, койки и даже иногда музыкальные инструменты… К передовой нам приносят горячую еду, которую обычно выдают в двухстах-трехстах метрах от нее. Каждую неделю, вне зависимости от тяжести боев, каждый солдат идет в баню и получает комплект чистого белья. Но немцы – они не моются, они не бреются, и в этом большая разница между нами».

Гурьев начал приглашать гостей.

«Он стал нашим мастером церемоний, – рассказывает Мережко. – Вскоре после прибытия в Сталинград он пригласил командиров всех соседних дивизий к себе на ужин. С Гурьевым был его собственный повар, специализировавшийся на сибирских пельменях. Приглашение было встречено с недоверием. Генералы и полковники, изнуренные напряженными боями, увидели, что их зовут на коллективное мероприятие, и грубо отклонили приглашение: «Среди всего творящегося вокруг хаоса эти ребята сидят вокруг готовящихся пельменей. Глупо думать о таком, у нас есть дела поважнее». Но Гурьев настаивал. И, несмотря на недовольное ворчание, через ночной город все они пробрались к его блиндажу. И что-то изменилось в армии после этого ужина».

Гурьев также способствовал тому, чтобы все озаботились состоянием своих убежищ и блиндажей. «Он начал небольшое соревнование среди нас, – продолжает Мережко. – Он раздобыл несколько замечательных дверей для своего блиндажа. Я не знаю, где он их взял. Возможно, в каком-то административном здании. Они были дубовыми, очень крепкими и внушительными на вид. И Гурьев начал шутить: «Несмотря на жестокие бои, у нас все-таки лучший блиндаж в армии». До этого никто особо не заботился, как выглядит его блиндаж, но все переменилось. Не желая быть обойденным, Батюк нашел где-то несколько еще более великолепных дубовых дверей для бункера 284-й дивизии. Неожиданно так стал делать каждый. А когда двери Гурьева были уничтожены взрывом и он очень сокрушался по этому поводу, то вышло даже специальное армейское соболезнование в связи с понесенным им ущербом».

Василий Гроссман уловил эту перемену и так писал об этом: «Нигде, пожалуй, в мире к строительству жилищ не относились с такой серьезностью, как в Сталинграде… Когда говорили о человеке, говорили и о его блиндаже.

– Толково сегодня Батюк поработал минометами на Мамаевом кургане… И блиндзжик, между прочим, у него: дверь дубовая, толстенная, как в сенате, умный человек…

А случалось, говорили о ком-нибудь так:

– Ну что ж, потеснили его ночью, потерял ключевую позицию, связи с подразделениями не имел. Командный пункт его с воздуха виден, плащ-палатка вместо двери – от мух, можно сказать. Пустой человек, от него, я слышал, жена до войны ушла».

«Это слова генерала Гурьева, – говорит Мережко, – именно в таком стиле он непринужденно разговаривал с людьми». Как бы сильно его дивизия ни пострадала в ходе дневных боев, Гурьев созванивался ночью с другими командирами, чтобы узнать, как их бойцы, и просто побеседовать. При этом он был сильным, решительным бойцом, человеком, о котором Чуйков сказал: «Такого врагу будет нелегко сдвинуть с места». Он прививал своим подчиненным тот же дух и создавал настроение сплоченности в тяжелейшей обстановке. Чуйков вспоминал, что «Гурьев не уходил со своего командно-наблюдательного пункта даже тогда, когда у самого входа рвались гранаты фашистских автоматчиков».

Мережко вместе с группой из состава КП поспешил на выручку этому столь любимому многими командиру. «Когда мы подоспели, вражеские солдаты уже бросали гранаты в траншею перед входом в его блиндаж, – вспоминает Мережко. – Но мы не собирались остаться без наших сибирских пельменей!»

Василий Гроссман восхитительно обрисовал портрет Степана Гурьева: «Ни у кого не осталось так мало активных штыков, как у него, шесть-восемь человек в роте; ни к кому так трудно не переправиться, как к нему, ведь, бывает, с катеров третью часть снимают раненными, разве только Горохову в Рынке так достается».

Но Гурьев не позволял обстоятельствам сломить его. Только поздно вечером он снимал китель, вытирал платком пот со своего красного лица и позволял себе немного расслабиться: «Громким, хриплым голосом он предлагал водки, этим же голосом кричал в телефон приказания командирам полков; этим же громким, хриплым голосом выговаривал повару, не сумевшему по правилам зажарить шашлык, звонил соседу своему Батюку, спрашивал его, забивали ли козла на Мамаевом кургане».

Гурьев гордился командирами, служившими рядом с ним. «Народ у нас, в общем, веселый, хороший, – передавал речь Гуртьева Гроссман. – Батюк – мужик умный, генерал Жолудев на Тракторном – мой старинный друг. На «Баррикадах» Гуртьев, полковник, тоже славный человек, но он уж очень монах, совсем отказался от водки. Это, конечно, неправильно».

Каждый знал, сколь жестоки были бои в секторе Гурьева. «Когда он стал обзванивать остальных каждую ночь, все были тронуты этим и тоже стали звонить ему, – рассказывает Мережко. – Мы оказались прижаты к Волге. Река была полна осетром, и после бомбежки мертвая рыба всплывала на поверхность. Сначала это лишь угнетало нас. Но теперь Гуртьев получил встречное приглашение от одного из комдивов: «Твой повар отлично готовит сибирские пельмени, но у нас есть изумительный рецепт для осетрины. Ждем в гости сегодня ночью в 22.00».

Телефонные разговоры оказались заразительными, и сталинградские комдивы стали созваниваться друг с другом, а затем начали обращаться друг к другу, если что-то было нужно. Жолудев и Леонтий Гуртьев, командир 308-й дивизии, были соседями во время ужасной битвы за Тракторный завод. Гуртьев, на которого самого напирали немцы, не мог послать какого бы то ни было подкрепления на помощь Жолудеву, но хотел поддержать его морально. «Гуртьев позвонил Жолудеву и сказал: «Мужайся, я не могу помочь. Стой твердо!» Когда Жолудеву было приказано переместиться на левый берег [т. е. выйти из битвы], он сказал Гуртьеву: «Стой твердо, старик! Мужайся!» – и оба засмеялись».

Мережко продолжает: «Также начали вести себя и командиры полков. Один, допустим, хвастался:

– Я сижу в двухстах метрах от немцев, упершись в берег Волги. Благодаря этому у нас в блиндаже есть парилка, не хватает только березовых веничков!

Другой отвечал:

– Отлично, я сижу в печи для выплавки стали [мартеновские печи на заводе «Красный Октябрь»], поэтому мне не повредила бы банька, а то я похож на негра.

Вклинивался третий:

– У вас, ребята, легкая жизнь. А я сижу в трубе завода, там так сквозит, что даже сто граммов не помогают».

Вскоре их примеру стали следовать и бойцы. Будучи в восторге от юмора своих командиров, они начали придумывать свой особый