Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори

Путь Достоевского в литературе, столь блестяще на-чавшийся в мае 1845 года с «благословения» самого известного русского критика того времени Виссариона Белинского, рисковал внезапно оборваться четыре года спустя, 19 декабря 1849 года, в том же Санкт-Петербурге, на площади, известной тогда как Семеновский плац, а сегодня носящей название Пионерской. Здесь Фёдор Достоевский выслушал смертный приговор и стоял лицом к лицу с расстрельной командой, которой предстояло привести приговор в исполнение.

Преступление, в котором обвинялся Достоевский, состояло в публичном чтении запрещенного письма, которое Виссарион Белинский адресовал Гоголю после выхода из печати последней книги Николая Васильевича «Выбранные места из переписки с друзьями».

Смертный приговор Достоевскому заменили, как известно, восемью годами каторжных работ [9]. Один из его товарищей по несчастью (все осужденные так или иначе участвовали в кружке Михаила Петрашевского) лишился рассудка, другой внезапно поседел.

Фёдор Михайлович вспоминает этот момент в романе «Идиот», опубликованном в 1868–1869 го-ду. Главный герой романа, князь Мышкин, однажды рассказывает, как познакомился с человеком, который

был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет. Мне ужасно хотелось слушать, когда он иногда припоминал свои тогдашние впечатления, и я несколько раз начинал его вновь расспрашивать. Он помнил все с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет.

Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с то-варищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, – так кто же? где же? Все это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелей, как беспрерывная мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!» Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили.

После этих слов князь замолкает, и все ждут, что «он будет продолжать и выведет заключение». Но он молчит, и у него спрашивают, закончил ли он рассказ, на что получают утвердительный ответ. Тогда ему задают вопрос об этом его знакомом, которого помиловали: стал ли он жить полной жизнью, не теряя ни минуты, как представлял себе, мечтая о помиловании? Нет, отвечает князь, «он вовсе не так жил и много, много минут потерял».

Эти несколько мгновений, когда он не мог оторвать глаз от позолоченной крыши собора, напомнили мне эпизод из романа Камю «Посторонний», в котором главный герой, приговоренный к смертной казни, размышляет: «Если бы меня заставили жить в стволе высохшего дерева и совсем ничего нельзя было бы делать, только смотреть, как цветет небо над головой, я бы понемногу к этому привык. В конце концов ко всему привыкаешь».

Каждый раз, приезжая в Санкт-Петербург, я отправляюсь на Пионерскую площадь в надежде увидеть те самые сверкающие лучи (но это уже другая история).

И вот о чем я думаю: в девятнадцатом веке в России публичное чтение письма литературного критика писателю было чем-то настолько из ряда вон выходящим, настолько революционным, что могло повлечь за собой смертный приговор. Интересно, а как обстояло дело в двадцатом веке?

Как в двадцатом веке в России относились к писателям?

Насколько свободно их можно было читать?

2.15. Самиздат

Когда я начал изучать русский, мое представление о том, что читали в России в двадцатом веке, радикально изменилось. До знакомства с русским языком я видел ситуацию совсем иначе.

Раньше я ничего не знал о таком явлении как самиздат, для которого в итальянском языке даже нет аналога.

«Издат» отсылает к глаголу «издавать», «публиковать» (pubblicare на итальянском), «сам» – к слову «самостоятельно» (auto на итальянском), или «за свой счет». Самиздат можно расшифровать как самостоятельное издание, по-итальянски – autopubblicazione.

Казалось бы, кто на Западе не знает, что такое издание за свой счет (которое в Италии как раз и называется autopubblicazione)? Уже много лет у всех любителей сочинять книги есть возможность опубликовать их за определенную плату. Вроде бы знакомое явление, за исключением того факта, что самиздат – это нечто совершенно иное.