Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори

class="p1">Речь идет об издании не своих книг, а чужих. И даже не столько об издании, сколько о копировании – перепечатывании на машинке в нескольких экземплярах с использованием копировальной бумаги.

Мой друг, живущий в Санкт-Петербурге, рассказывал, как однажды в семидесятые годы знакомый одолжил ему на одну ночь самиздатовский экземпляр романа Ерофеева «Москва – Петушки». На следующее утро он должен был его вернуть, поэтому не ложился спать, чтобы успеть прочитать эту необыкновенную книгу, которую он считает последним русским романом (на мой взгляд, в этом

он прав, и, возможно, чуть позже я объясню почему).

Так или иначе многие великие русские произведения двадцатого века – «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, «Реквием» Анны Ахматовой, «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева, стихотворения Даниила Хармса для взрослых, рассказы Сергея Довлатова, стихи Осипа Мандельштама, Сергея Есенина и Иосифа Бродского – в Советском Союзе десятилетиями не публиковались или издавались уже после смерти автора, но тем не менее находили своего читателя.

На Туринском кинофестивале в этом году я посмотрел фильм о Довлатове (том самом, у которого «совершенно отсутствует чувство юмора»), названный «Довлатов. Невидимые книги» [10] (ит. Dovlatov – I Libri Invisibili). Картина рассказывает о ленинградском периоде жизни молодого автора, когда его не публиковали и не принимали в Союз писателей.

В его произведениях всегда сквозила ирония, по всей видимости, несовместимая с социалистическим реализмом.

Отношения Довлатова с советской действительностью хорошо иллюстрирует рассказ «Чемодан» (в Италии он вышел в издательстве «Селлерио» в переводе Лауры Сальмон, под названием «Ботинки мэра»), действие которого происходит в Ленинграде в семидесятые годы.

Зато наши скульпторы – люди богатые. Больше всего они получают за изображение Ленина. Даже трудоемкая борода Карла Маркса оплачивается не так щедро.

Памятник Ленину есть в каждом городе. В любом районном центре. Заказы такого рода – неистощимы. Опытный скульптор может вылепить Ленина вслепую. То есть с завязанными глазами. Хотя бывают и курьезы. В Челябинске, например, произошел такой случай.

В центральном сквере, напротив здания горсовета, должны были установить памятник Ленину. Организовали торжественный митинг. Собралось тысячи полторы народу.

Звучала патетическая музыка. Ораторы произносили речи.

Памятник был накрыт серой тканью.

И вот наступила решающая минута. Под грохот барабанов чиновники местного исполкома сдернули ткань.

Ленин был изображен в знакомой позе – туриста, голосующего на шоссе. Правая его рука указывала дорогу в будущее. Левую он держал в кармане распахнутого пальто.

Музыка стихла. В наступившей тишине кто-то засмеялся. Через минуту хохотала вся площадь.

Лишь один человек не смеялся. Это был ленинградский скульптор Виктор Дрыжаков. Выражение ужаса на его лице постепенно сменилось гримасой равнодушия и безысходности.

Что же произошло? Несчастный скульптор изваял две кепки. Одна покрывала голову вождя. Другую Ленин сжимал в кулаке.

Чиновники поспешно укутали бракованный монумент серой тканью.

Наутро памятник был вновь обнародован. За ночь лишнюю кепку убрали…

В фильме «Довлатов», получившем «Серебряного медведя» на Берлинском кинофестивале, в раз-говоре с другом-фарцовщиком Сергей Довлатов дает ему прочитать статью, которой он сам недоволен, написанную ради заработка. Если хочешь, чтобы тебя печатали, сетует он, писать о жизни вокруг нужно в хвалебных тонах, без малейшей иронии, а у него так не получается. Друг считает, что статья плохая, за нее потом будет стыдно, и добавляет: «Лучше не этим деньги зарабатывать. Давай машину угоним, так будет честнее».

Много воды с тех пор утекло, но и сейчас, находясь за тысячи километров от Санкт-Петербурга, я не могу с ним не согласиться.

2.16. Дом на набережной

Когда речь заходит о самиздате, я всегда вспоминаю случай, произошедший со мной в 1993 году, когда мне удалось переехать из дома на окраине Москвы, где я снимал квартиру, в центр, в знаменитый дом недалеко от Кремля, известный как дом на набережной. От своей преподавательницы русского языка я узнал, что именно в этом доме на набережной происходит действие одноименной повести Юрия Трифонова.

– А вы ее читали? – спросил я у преподавательницы.

– Конечно, читала. Она же была запрещена.

В семидесятые годы самиздат в России достиг такого уровня, что читающие люди практически ничем, кроме самиздата, не интересовались.

«На месте отцветающей прогрессивной литературы расцвел самиздат, – писал Довлатов. – Самиздат распространился повсеместно. Если вам говорили: „Дай что-нибудь почитать“, значит, речь шла о самиздате. Попросить официальную книгу считалось неприличным».

Если книгу печатали, значит, большой ценности она не представляла.

И поэтому книги, представлявшие настоящую ценность, затрагивавшие по-настоящему важные вопросы, производили такое невероятное впечатление и даже внушали страх. Великое советское государство, несокрушимый советский режим, величайшая мировая держава – СССР боялся книг.

2.17. Уникальный образец самиздата

Бывая в Санкт-Петербурге, я обязательно посещаю Музей Анны Ахматовой на Набережной реки Фонтанки. Музей занимает квартиру, в которой жила Ахматова и где начала работать, среди прочего, над поэмой «Реквием». Замысел поэмы родился, когда Анна Андреевна после ареста второго мужа и сына подолгу простаивала в очередях перед Крестами, одной из самых больших тюрем Советского Союза.

Ахматова боялась, что в квартире установлены микрофоны и все разговоры прослушиваются. Ее подруга Лидия Корнеевна Чуковская вспоминала, как писалась эта поэма: «Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из „Реквиема“ тоже шепотом, а у себя в Фонтанном доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь светское: „Хотите чаю?“ или: „Вы очень загорели“, потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. „Нынче такая ранняя осень“, – громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был ритуал: руки, спичка, пепельница – великолепный и болезненный ритуал».

Музыкальная поэзия Анны Ахматовой плохо поддается переводу, тем не менее, не претендуя на то, чтобы передать все очарование оригинала, я хочу дать перевод одного стихотворения:

Scorre placido il placido Don,

la luna gialla entra in casa.

Entra il cappello sulle ventitré,

vede un’ombra la luna gialla.

Questa donna è ammalata,

questa donna è da sola.

Il marito morto, il figlio in carcere,

pregate per me.

(Оригинальное стихотворение:

Тихо льется тихий Дон,

Желтый месяц входит в дом.

Входит в шапке набекрень —

Видит желтый месяц тень.

Эта женщина больна,