Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори

конференции, проходившей в Вене в декабре 1987 го-да, заканчивается фразой, которая в определенном смысле подытоживает его взгляд на эстетику. Выбирая между этикой и эстетикой, Бродский отдает предпочтение последней, ибо этические нормы можно изобразить («Нет ничего проще, чем де-лать вид, что тобой движут исключительно высокие принципы»), тогда как «эстетика противится подделке».

Так или иначе мы все работаем на словарь, – отмечает Бродский в своей речи на конференции. – Потому что литература и есть словарь, компендиум значений для той или иной человеческой участи, для того или иного опыта. Это словарь языка, на котором жизнь говорит с человеком. Функция литературы состоит в том, чтобы уберечь следующего, вновь прибывшего от попадания в старую ловушку или помочь ему осознать, если он все-таки в нее попадет, что он угодил в тавтологию. Таким образом, он будет не так потрясен и в каком-то смысле более свободен. Ибо знать значение жизненных терминов, того, что происходит с вами, – освобождение. Мне кажется, что состояние, которое мы называем изгнанием, заслуживает более пристального рассмотрения; что, знаменитое своей болью, оно должно стать известно также своей притупляющей боль бесконечностью, забывчивостью, своим отстранением, безразличием, своими ужасающими человеческими и нечеловеческими перспективами, для которых у нас нет другого мерила, кроме нас самих.

Мы должны облегчить это состояние – если мы не можем сделать его безопасней – другому человеку. И единственный способ – сделать так, чтобы он меньше боялся, представить ему полную меру изгнания, то есть столько, сколько мы сами сумеем усвоить. Мы можем спорить о нашей ответственности и лояльности (по отношению к нашим современникам, отечествам, неотечествам, культурам, традициям и т. д.) до бесконечности, но эта ответственность за другого человека или, скорее, возможность сделать его – сколь бы умозрительными ни выглядели его потребности, да и он сам – несколько более свободным, не должна быть предметом спора. Я прошу прощения, если на чей-то слух это слишком велеречиво и преисполнено гуманизма. Хотя, в сущности, эти различия пролегают не столько в сфере гуманизма, сколько в области детерминизма, впрочем, нам не следует входить в такие тонкости. Я лишь хочу сказать, раз уж такая возможность представилась, что мы могли бы перестать быть просто болтливыми следствиями в великой причинно-следственной цепи явлений и попытаться взять на себя роль причин. Состояние, которое мы называем изгнанием, как раз дает такую возможность.

Но если мы не используем ее, если мы решим оставаться следствиями и изображать изгнанников на старый лад, этого не следует оправдывать ностальгией. Конечно, такое решение вызвано необходимостью говорить об угнетении, а наше состояние должно служить предостережением любому мыслящему человеку, лелеющему идею об идеальном обществе. В этом наша ценность для свободного мира, в этом наша функция.

Но, возможно, наша бóльшая ценность и более важная функция – в том, чтобы быть невольной иллюстрацией удручающей идеи, что освобожденный человек не есть свободный человек, что освобождение – лишь средство достижения свободы, а не ее синоним. Это выявляет размер вреда, который может быть причинен нашему виду, и мы можем гордиться доставшейся нам ролью. Однако если мы хотим играть бóльшую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться – или по крайней мере подражать – тому, как свободный человек терпит поражение. Свободный человек, когда он терпит поражение, никого не винит.

2.23. 265—39

Есть еще одно место, куда я всегда прихожу, бывая в Петербурге. Это дом номер 24 на Литейном проспекте, на фасаде которого установлена мемориальная доска: «В этом доме с 1955 по 1972 год жил поэт Иосиф Александрович Бродский».

Если бы у него была возможность выбора, он не покинул бы Советский Союз. Остался бы в Ленинграде, в доме 24 на Литейном проспекте, где жил с родителями.

В автобиографическом эссе «Полторы комнаты», созданном в 1985 году, Бродский напишет:

Наш почтовый адрес выглядел так: Литейный пр., д. 24, кв. 28. По нему мы получали письма, именно его я писал на конвертах, которые отправлял родителям. Упоминаю его здесь не потому, что это имеет какое-то значение, но потому, что моя рука никогда больше не выведет этого адреса.

В этом эссе, далеком от всякой политики, мы оказываемся в его квартире, узнаем его почтовый адрес и телефонный номер 265—39, в котором к моменту написания «Полутора комнат» не было уже никакого смысла, но которым Иосиф Александрович пользовался не одно десятилетие. Узнаем, как в этих стенах протекали его дни и что значило жить там, где «все было под рукой: Летний сад, Эрмитаж, Марсово поле», и чем была тогда телефонная связь.

Письма не доходили, оставался телефон: очевидно, проще прослушать телефонный разговор, нежели перлюстрировать и потом доставить письмо по адресу. Ох уж эти еженедельные звонки в СССР! Международные телефонные услуги никогда так не благоденствовали.

Мы не могли многого сказать при таком общении, нас вынуждали быть сдержанными, прибегать к обинякам и эвфемизмам. Все больше о погоде и здоровье, никаких имен, множество диетических советов. Главное было слышать голос, уверяя таким непосредственным способом друг друга во взаимном существовании. То было несемантическое общение, и нет ничего удивительного в том, что я не помню подробностей, за исключением отцовского ответа на третий день пребывания матери в больнице.

«Как Мася?» – спросил я. «Знаешь, Маси больше нет, вот так», – сказал он. «Вот так» оказалось здесь потому, что и в этом случае он попытался прибегнуть к эвфемизму.

2.24. Мы

В марте 2019 года журналист «Хаффингтон пост» Никола Миренци брал у меня интервью и среди прочего поинтересовался моим мнением о том, можно ли действительно настолько игнорировать власть, как это удавалось Бродскому в Советском Союзе в семидесятые.

На мой взгляд, ответил я, писатели, хотят они того или нет, находятся с политической властью по разные стороны баррикад. «Искусство всегда было вольно от жизни, – писал Виктор Шкловский в 1920-е годы, – и на цвете его никогда не отражался цвет флага над крепостью города».

«А не кажется ли вам, что сегодня в Италии дистанцироваться от власти слишком легко?» – спросил журналист.

Я согласился, что, безусловно, у меня ситуация гораздо более благоприятная, чем была у Бродского или Шкловского, вынужденных иметь дело с советской властью, или у русских писателей девятнадцатого века, которым приходилось быть начеку, остерегаясь царской охранки; но меньше всего мне хотелось бы возврата к диктатуре, даже если бы это позволило мне выглядеть героем.

Потому что уж кем-кем, а героем я