Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори

точно не был – маленький, неприметный человек с массой недостатков. И тем не менее, каким бы малоприметным я ни казался, мир вокруг никогда не переставал меня удивлять. А писательство помогало разрабатывать тот самый внутренний механизм, отвечающий за удивление.

Каждый день, подходя к окну, я мог смотреть на улицу и снова видеть ее так, будто вижу в первый раз. Да и от жизни, внешне вроде бы заурядной и неприметной, я иногда получал хорошую встряску.

Никола Миренци попросил меня привести пример, и я вспомнил, как однажды, лет пятнадцать назад, разговаривал с мамой по телефону и вдруг, сам не знаю почему, осознал, как скверно я с ней обращаюсь. Дело было не только в этом телефонном звонке, я словно увидел себя со стороны и понял, что из всех людей, с которыми мне так или иначе приходится сталкиваться, почему-то именно к маме я отношусь хуже всего. «У тебя что, не все в порядке с головой? – спросил я себя. – В чем она виновата? Если она что и сделала – так это привела тебя в этот мир, любила тебя и, сколько ты себя помнишь, всегда тебе помогала!»

Это ощущение я не забуду никогда, до самой смерти, сказал я журналисту. С того момента наши отношения с мамой сильно изменились, а для меня изменился и весь мир.

Потому что, как говорил Лев Толстой, мы выстраиваем орбиты своих жизней вокруг людей, которые нас окружают. Меняется орбита – значит, меняется и наш мир.

– Вы считаете, что этого примера достаточно? – спросил Миренци.

– А вы считаете, что нет? – вопросом на вопрос ответил я.

– Мне кажется, это что-то очень личное.

– Знаете, в «Сентиментальном путешествии» Виктор Шкловский написал: «Если бы вместо того, чтобы пытаться делать историю, мы пытались просто считать себя ответственными за отдельные события, составляющие эту историю, то, может быть, это вышло бы и не смешно. Не историю нужно стараться делать, а биографию».

– Это очень похоже на напускную добродетель. Не боитесь, что вас могут в этом упрекнуть? – поинтересовался журналист «Хаффингтон пост» Никола Миренци.

Я ответил, что мне неловко говорить о себе и о том, как люди оценивают мои поступки. Но, оставив в стороне мою персону, я не думаю, что если человек хочет поступать хорошо, то причину нужно искать в напускной добродетели.

Лев Толстой, например, сколько себя помнил, «всею душою желал быть хорошим». Однако, если бы кто-то стал обвинять Толстого в напускной добродетели, я бы возразил, что он его плохо знает.

Многое из написанного Толстым несет печать ядовитого праведного гнева, гнева человека, не смирившегося с тем, что нашей жизнью, какой бы она ни была, распоряжаются другие, человека, который изо дня в день прилагал огромные усилия, чтобы идти собственным путем.

Если бы меня попросили выразить одной фразой, какие уроки я извлек из русской классики за сорок лет чтения и что понял о наших отношениях с властью, я бы ответил так: главное, чему я научился, – что мы сами выбираем, как прожить свою жизнь. В конце концов, что такое власть простыми словами? Это масштаб того, на что способен человек. Можно обладать огромным влиянием, не занимая никакого места в государственной иерархии.

3

Любовь

3.1. Чем все заканчивается

На первом курсе университета, помимо русского и французского, я изучал английский язык и прослушал курс по английской женской литературе девятнадцатого века, в рамках которого прочитал несколько прекрасных романов: «Грозовой перевал», «Гордость и предубеждение» и другие. Не во всех, но во многих из них главный вопрос, который оставался в центре внимания: поженятся ли герои?

Работая в конце девятнадцатого века над «Приключениями Тома Сойера», американец Марк Твен признавался, что не знает, как закончить эту историю, потому что детская история не может увенчаться свадьбой, как это обычно бывает в финале взрослых романов.

Так вот, размышляя о русских романах, я не могу вспомнить ни одного, который заканчивался бы свадьбой.

Отчасти это обусловлено тем, что, как правило, русские романы – истории с несчастливым концом (не так давно я узнал, что поклонники немого кинематографа счастливому концу, хеппи-энду, противопоставляют печальный «русский финал»; и еще мне нравится одно выражение, которое я слышал в России: оптимист – это плохо информированный пессимист). В русской литературе герои обычно не живут долго и счастливо и не умирают в один день. Иногда все заканчивается хорошо, как в повести Пушкина «Капитанская дочка», рассказывающей историю любви. Однако даже здесь в центре внимания – прежде всего Пугачевский бунт. А самое сильное впечатление производят, пожалуй, два персонажа: во-первых, Емельян Пугачев, который в начале книги, примеряя почти новый заячий тулуп, разрывает его по швам, так что слышен треск ниток, а в конце, перед самой казнью, узнав в толпе рассказчика, кивает ему головой, «которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу»; и во-вторых, слуга Савельич и его незабвенные методы воспитания юного барина, о которых Пушкин сообщает следующее:

В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу, – ворчал он про себя, – кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»

Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel [12], не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и, хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро