Эти сумасшедшие русские. Краткий курс русской литературы 1820-1991 - Паоло Нори

стыду моему, должен сказать, что с сердца моего при этом открытии спала великая тяжесть; о политике, очевидно, не было и помину», – отмечает рассказчик и, выслушав историю незнакомки, спрашивает, что она собирается делать.

«Я хочу все открыть моему мужу, и хочу непременно сделать это сегодня», – говорит дама, и Лесков интересуется, какой человек ее супруг, затем расспрашивает о ее любовнике:

– Вы его любите?

– Люблю. Это, знаете, странное слово, которое у каждого на губах, но очень немногие его понимают. Любить – все равно что быть предназначенной к поэзии, к праведности. На это чувство способны очень немногие. Крестьянки наши вместо слова любить употребляют слово жалеть; они не говорят: он меня любит; они говорят: он меня жалеет. Это, по-моему, гораздо лучше, и тут больше простого определения; слово любить-жалеть значит: любить в обыденном смысле.

Вот такая история.

3.11. 28 января 1881 года

Еще одно место, которое я посещаю каждый раз, когда приезжаю в Петербург, – дом номер пять в Кузнечном переулке, последний из двадцати петербургских адресов Фёдора Михайловича Достоевского. Сегодня здесь находится его литературно-мемориальный музей.

В «Дневнике писателя» Достоевский характеризует себя так: «Что же касается до того, какой я человек, то я бы так о себе выразился: „Je suis un homme heureux qui n’a pas l’air content“, то есть по-русски: „Я человек счастливый, но – кое-чем недовольный…“».

Каждое посещение музея сегодня, сто сорок лет спустя, дарит бесценные эмоции. И создает такое впечатление, что в конце жизни Достоевский действительно обрел если не свет, то по крайней мере покой, как главный герой романа Булгакова «Мастер и Маргарита».

В этой квартире 28 января 1881 года сердце Достоевского остановилось. Посетителям музея показывают коробку из-под табака фирмы «Лаферм» с надписью карандашом: «28-го января 1881-го года. Сегодня умер папа». Надпись сделана рукой его дочери Любови, которой тогда было одиннадцать лет.

3.12. Мать

Любовь Достоевская – дочь Фёдора Михайловича и его второй жены Анны Григорьевны (в девичестве Сниткиной), стенографистки, нанятой писателем в 1866 году, когда он должен был меньше чем за месяц написать и передать в издательство роман «Игрок». В противном случае издатель Стелловский на девять лет получил бы право публиковать все его сочинения, прошлые и будущие.

И вот рукопись закончена и сдана в срок, и Достоевский приглашает Анну Григорьевну, чтобы рассказать ей о следующей книге, которую он задумал.

В книге «Достоевский в Петербурге» Евгения Саруханян так описывает этот разговор:

8 ноября 1866 года, когда Анна Григорьевна снова пришла к Достоевскому работать, он сказал ей, что задумал новый роман, но с концом не может сладить и просит ее совета. «Я с гордостью приготовилась „помогать“ талантливому писателю», – пишет в своих воспоминаниях Анна Григорьевна.

– Кто же герой вашего романа?

– Художник, человек уже не молодой, ну, одним словом, моих лет.

В ответ на ее просьбу рассказать что-либо о романе «полилась блестящая импровизация. Никогда, ни прежде, ни после не слыхала я от Фёдора Михайловича такого вдохновенного рассказа, как в этот раз. Чем дальше он шел, тем яснее казалось мне, что Фёдор Михайлович рассказывает свою собственную жизнь, лишь изменяя лица…»

Для своего героя Фёдор Михайлович не пожалел темных красок: герой был преждевременно состарившийся человек, неизлечимо больной, хмурый, подозрительный, правда, с нежным сердцем, но не умеющий высказывать свои чувства; художник, может быть, и талантливый, но неудачник, не успевший ни разу в жизни воплотить свои идеи в тех формах, о которых мечтал…

– И вот, – продолжал свой рассказ Фёдор Михайлович, – в этот решительный период своей жизни художник встречает на своем пути молодую девушку ваших лет или на год-два постарше. Назовем ее Аней, чтобы не называть героиней. Это имя хорошее… Возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по летам, могла полюбить моего художника? Не будет ли это психологическою неверностью? Вот об этом-то мне и хотелось бы знать ваше мнение, Анна Григорьевна.

– Почему же невозможно? Ведь если, как говорите вы, ваша Аня не пустая кокетка, а обладает хорошим, отзывчивым сердцем, почему бы ей не полюбить вашего художника? Что в том, что он болен и беден? Неужели же любить можно лишь за внешность и богатство?..

Он помолчал, как бы колеблясь.

– Поставьте себя на минуту на ее место, – сказал он дрожащим голосом. – Представьте, что этот художник – я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что бы вы мне ответили?..

– Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь! – вырвалось у Анны Григорьевны.

Накануне женитьбы Ф. М. Достоевский нашел новую квартиру на Вознесенском проспекте.

В той же книге Евгении Саруханян мы читаем:

Спустя много лет после смерти Достоевского к Анне Григорьевне обратился молодой композитор Сергей Прокофьев, собиравшийся написать оперу по роману «Игрок», с просьбой принять его. Когда они уже прощались, Прокофьев, поблагодарив за помощь, попросил вдову писателя написать несколько слов ему в альбом. Это необычный альбом, предупредил композитор, и писать в нем можно только о том, что связано с солнцем.

Анна Григорьевна взяла перо, подумала и написала: «Солнце моей жизни – Фёдор Достоевский. Анна Достоевская».

И знаете, что самое странное?

Что это радостное чувство, этот очень американский хеппи-энд венчает жизненный путь одного из самых больших мучеников русской литературы девятнадцатого века, писателя, которому, наверное, даже в голову не пришло бы рассуждать о счастливых семьях.

4

Быт

4.1. Альбин и Ксана

Русский язык я начал изучать в 1988-м, и за эти годы учителей по языку и литературе у меня было немало. Но, пожалуй, больше всего о России поведала мне одна семейная пара, живущая в Санкт-Петербурге на Васильевском острове. Я говорю об Альбине Конечном и Ксане Кумпан.

Их лекции я никогда не посещал, зато часто навещал их дома, и мы вместе ужинали. И вот во время одной из таких посиделок Альбин стал вспоминать, как несколько лет назад за тем же столом, где мы тогда ужинали, они сидели вместе с Юрием Михайловичем Лотманом (Ксана была ученицей Лотмана), который в какой-то момент огляделся по сторонам и произнес: «Если бы тут сейчас был иностранец, то, осмотревшись в этой квартире, он наверняка увидел бы гораздо больше, чем видим мы, потому что мы разучились видеть наш быт».