Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

стараясь ладить, уладить. Таков я был и в Сталинабаде. И не рассмотрел я в тумане и тревоге новую страну, не побывал в горах… Это – новый мир, новая жизнь, надо было постараться понять – но как? Хлопотно… Два таджика на коврике под чинарой пьют зеленый чай, степенно разговаривают, умышленно не обращают внимания на городскую суету вокруг. Они носят свой мир с собой. Может быть, и не слишком богатый, но свой, упрямый… А верблюды, те и город не считают достойным внимания, “проходят из пустыни в пустыню”, как сказала в Ташкенте Ахматова. Впереди ослик, а за ним эти надменные рослые существа. Вот и пойми, что за мир окружал меня с конца июля 1943 года».

Глава восьмая

«Дракон»: судьба пьесы и постановки

Вскоре с огромной скоростью стали распространяться известия об успехе «Дракона». Уже 16 января Шварцам написала Алла Борозина, жена кинорежиссера Владимира Легошина: «Дорогие мои! Поздравляю вас с ослепительным успехом пьесы и радуюсь за вас ужасно! Хоть я и думала, что так всё и будет, но побаивалась всяких неожиданностей. Теперь всё в порядке и можно полным голосом вопить от восторга. Муж моей приятельницы (у которых я остановилась), композитор Кабалевский, спросил у своего приятеля Храпченко[80] (да, да, того самого) экземпляр пьесы, тот обещал. И всё не могут ее вырвать у жадных читателей. Да что Кабалевский! Володя до сих пор не прочитал пьесы, а он был у Акимова пять раз с просьбой хоть на один день дать “Дракона” <…> Кстати, Кабалевский мечтает делать комическую оперу по “Дракону”. Володя давал ему читать первый акт, а я рассказывала сюжет и некоторые фразы второго и третьего. Теперь уж пойдут паломники и в кино, и оперы и балеты, и цирковые пантомимы. Будете богаты и знатны, и с удивлением вспоминать сталинабадскую грязь…»

Через неделю Акимов телеграфировал из Москвы: «Пьеса блестяще принята <в> комитете. Возможны небольшие поправки. Горячо поздравляю = Акимов». Действительно, Комитет по делам искусств при Совнаркоме СССР и Главрепертком (который одобрил пьесу без поправок), а также многие деятели искусства того времени приняли пьесу с восторгом, а столичные театры (Театр имени Вахтангова, Камерный театр, Театр имени Моссовета, Московский театр драмы) выразили немедленную готовность к работе над постановкой «Дракона» вслед за Театром комедии.

Тем временем в Сталинабаде сразу после возвращения Акимова из Москвы в начале марта начались репетиции «Дракона». На этот раз споры и разногласия между Акимовым и Шварцем были непрерывными. «На счастье, – вспоминал Николай Павлович, – наши личные отношения сложились так, что подвергаться нажимам с моей стороны у него вошло уже в привычку».

Свое видение постановки «Дракона» на сцене и способ взаимодействия автора и режиссера в процессе работы Шварц предпочел изложить в своем большом письме к Акимову:

«Дорогой Николай Павлович! <…> Должен признаться, что настоящих оснований для толкования противоположных мнений, для споров и плодотворной полемики у меня еще маловато. Чтобы изложить с достаточной убедительностью первый пункт настоящего послания, я должен предвидеть некоторые опасности. Вообразите их. Темпы работы над “Драконом” таковы, что лучше заранее, еще до появления опасности, принять против них кое-какие меры, что сэкономит время.

Итак, первая опасность – это иногда невольно возникающее у постановщика чувство раздражения против трудностей пьесы. <…> Трудности пьесы могут вдохновлять и могут и раздражать, особенно человека столь страстного, нетерпеливого, как Вы. Как только появляется чувство раздражения – так возникает желание не преодолеть трудности, а либо обойти, либо уничтожить их. В преодолении трудности – секрет успеха. В обходе и уничтожении можно проявить много настоящего творческого воображения, выдумки, ума, но и спектакль, и пьеса, как правило, на этом проигрывают. <…> Тут вы меня с полным правом можете спросить, ехидно улыбаясь: вы что же, батюшка, считаете свою пьесу явлением природы? Стихийным бедствием, так сказать?

Да, должен признаться, что считаю. И не только свою, а каждую пьесу, законченную и принятую к постановке. Пока пьеса не готова и не принята – это материал пластический, поддающийся обработке. Это мир во второй-третий день творения, и вы участвуете в его создании со стороны, с неба. Но вот он пошел, завертелся, и тут уж вы обязаны считаться с его законами, и с неба приходится спуститься на вновь созданную землю. <…> Нет, нет, нужно, нужно считаться со всеми особенностями, трудностями, странностями каждой пьесы. Тем более, что власть Ваша, власть постановщика, всё-таки велика и почти божественна, хоть и ограничена. На этом месте моего послания я должен повторить, что у меня еще нет уверенности, что такое раздражение против трудностей “Дракона” у Вас, дорогой Николай Павлович, есть. Ну, если будет? Мне, должен признаться, почудилась даже не тень, а тень тени такой опасности, и как раз в тот момент, когда Вы говорили о том же самом, в сущности, о чем я писал выше. А именно о быте, и рассказали нам о чудесах этой страны. Чудеса придуманы прекрасно. Но в самом их обилии есть оттенок недоверия к пьесе. Подобие раздражения. Если чудо вытекает из того, что сказано в пьесе, – оно работает на пьесу. Если же чудо хоть на миг вызовет недоумение, потребует дополнительного объяснения, – зритель будет отвлечен от весьма важных событий. Развлечен, но отвлечен. Образцовое чудо, прелестное чудо – это цветы, распускающиеся в финале пьесы. Здесь всё понятно. Ничто не требует дополнительных объяснений. Зритель подготовлен к тому, что цветы в этой стране обладают особыми свойствами (анютины глазки, которые щурятся, хлебные, винные и чайные розы, львиный зев, показывающий язык, колокольчики, которые звенят). Поэтому цветы, распускающиеся от радости, от того, что всё кончается так хорошо, не отвлекают, а легко и просто собирают внимание зрителя на том моменте, который нам нужен.

Чудо с пощечиной – тоже хорошее чудо. Ланцелот так страстно хочет наказать подлеца, необходимость наказания так давно назрела, что зритель легко поймет пощечину, переданную по воздуху. Но допускать, что в этой стране сильные желания вообще исполняются, – опасно. Не соответствует духу, рабскому духу этого города. В этом городе желания-то как раз ослаблены. Один Ланцелот здесь живет сильно. Если его желания сбудутся раз-другой – пожалуйста. Если этим мы покажем, насколько сильнее он умеет желать, чем коренные жители, – очень хорошо. Но здесь есть что-то отвлекающее. Требующее объяснений. <…> Все Ваши чудеса придумываются легко. Но если они для усвоения потребуют объяснения – сразу исчезнет необходимое свойство чуда: легкая усвояемость.

Вот и все мои возражения против еще несуществующей опасности…

Позвольте в заключение привести несколько соображений, лишенных даже тени