Названный Лжедмитрием - Сергей Эдуардович Цветков

держится за власть, он отдал сопровождавшим его боярам свой венец и скипетр, сказав, что они всегда могут выбрать другого царя – какого захотят. Толпа, несколько озадаченная таким бескорыстием, выкрикнула по привычке здравицы государю и разошлась. Несколько зачинщиков возмущения были схвачены, биты кнутом и сосланы. Однако подобные вспышки повторились еще дважды – 15 и 25 июня, то есть уже после канонизации мощей угличского отрока.

Еще более важные события происходили в Северской земле, где воеводой путивльским был назначен князь Григорий Петрович Шаховской – приверженец Дмитрия, который уже во время своего пути из Москвы в Путивль, куда его отослал Шуйский, распространял слух о спасении Дмитрия и даже о пребывании государя инкогнито среди лиц его свиты. Благодаря его попустительству возмутилась вся Северщина и «дикое поле». Южные русские земли, первыми признавшие Дмитрия, бунтовали против «боярского царя», от которого ждали мести всем приверженцам сына Грозного.

В Комарницкой волости недовольные правлением Шуйского объединились вокруг загадочной личности Ивана Исаевича Болотникова, рассказывавшего о себе много чудесного: как он еще в детстве был взят в плен татарами, продан туркам на галеры, освобожден венецианцами, некоторое время жил в Венеции, а потом вернулся в отечество постоять за законного государя Дмитрия Ивановича. Достоверно известно только то, что по происхождению он был крестьянин, а затем некоторое время состоял в холопах у князя Телятевского; в остальном приходится полагаться на его слова. Судя по всему, как и положено холопу знатного вельможи, Болотников был порядочной шельмой. Никогда не видав Дмитрия, он не моргнув глазом распространялся о своей встрече с ним уже после 17 мая, уверяя, что царь назначил его главным воеводой.

Зажигательные грамоты Болотникова подпалили Московское государство уже со всех концов. Вслед за Северщиной поднялись Венев, Тула, Кашира, Алексин, Калуга, Руза, Можайск, Орел, Дорогобуж, Ржев, Старица. Дворяне братья Ляпуновы, Прокопий и Захар, именем Дмитрия подняли Рязанскую землю. К Рязани присоединился Владимир. В Пермской земле пили чаши за здоровье Дмитрия и служили молебны о его вторичном чудесном спасении. Смута затронула и отдаленную Астрахань. Только Казань и Нижний Новгород еще кое-как держались Шуйского.

Вся Русская земля вновь была готова идти за Дмитрием или хотя бы за его невидимой тенью.

II. Жив или не жив?

Между тем захваченных поляков продолжали удерживать в Москве: королевских послов Николая Олесницкого и Александра Гонсевского – на посольском дворе, Марину со свитой – во дворце, выстроенном Дмитрием, сандомирского воеводу и его родственников – в доме Бориса Годунова в Кремле. На их жизнь и достоинство больше никто не посягал. Шуйский даже пытался оказать Марине некоторые знаки любезности: зная, что она не любит московскую стряпню, разрешил носить ей кушанья от отца, так как ее собственный повар был убит во время мятежа. Но положение ее оставалось прежним. Она не была больше московской царицей, она была невольницей и заложницей. Недавнее царственное величие, восторженное поклонение подданных, пышность двора, богатство нарядов – все исчезло в одну ночь. Само ее честное имя супруги великого государя было покрыто позором.

После первых протестов, обвинений и оскорблений между пленными и властями мало-помалу установились более спокойные отношения. Полякам стало очевидно, что ими хотят воспользоваться и вовсе не собираются доводить до отчаяния. Действительно, Шуйский полагал в обмен на пленных получить от Речи Посполитой выгодные условия мира. Марине разрешили переселиться к отцу. Воевода бодрился и не унывал. На допросах в Боярской думе ему кое-как удалось оправдаться и выгородить себя. И в самом деле, разве могли бояре серьезно ставить ему в вину признание Дмитрия, если все Московское государство с нынешним царем во главе было повинно в том же грехе? Понимая это, Юрий Мнишек настолько обнаглел, что некоторое время лелеял проект выдать замуж свою дочь, которую он продолжал во всеуслышание называть императрицей, за Василия Шуйского. Но Шуйский, сделавший ставку на антипольскую карту, конечно, и не думал об этом брачном союзе.

Когда на Северщине заполыхал пожар восстания, Шуйский стал опасаться присутствия поляков в Москве. Ведь их было несколько сотен, и они были вооружены. Бояре пытались разоружить пленников, но поляки заявили, что скорее умрут, чем сдадут оружие. Их оставили в покое, разрешив ношение холодного оружия. Было принято решение выслать поляков в дальние города. Князь Константин Вишневецкий поехал в Кострому, Стадницких отослали на Белоозеро, Тарлов – в Тверь. Наконец 26 августа наступил черед Мнишеков. Сандомирскому воеводе с дочерью и родней было предписано выехать в Ярославль. Юрий Мнишек не хотел покидать Москву – давали знать о себе старческие болезни, а Москва была единственным городом в России, где имелись аптека и иноземные врачи. Но Шуйский настоял на скорейшем отъезде, пообещав прислать ему необходимые лекарства (слова своего царь не сдержал).

Мнишеков сопровождали бернардинцы, приехавшие с Мариной в Москву, – и среди них отец Анзеринус, – шляхтичи и прислуга. Всего набралось 375 человек. В качестве почетного эскорта и одновременно стражи их сопровождали 300 стрельцов. Огромный караван людей, лошадей и повозок двигался медленно. Ярославля достигли только на девятый день пути.

Город показался полякам большим, но довольно жалким поселением. Каменных зданий и построек, за исключением монастырей, здесь не было. Полусгнившая деревянная крепость стояла на холме, в междуречье Которосли и Волги. Стены были обнесены валом высотой в две скирды. Начиная с XV века Ярославль часто служил местом изгнания: ссылали туда и русских князей, и татарских царевичей, и опальных бояр. Теперь же в город нахлынула целая ссыльная орда. Неудивительно, что полякам было трудно разместиться и устроиться. В конце концов для Мнишеков нашлось четыре двора (три из них были смежными): в первом поселился сам воевода, во втором Марина с женщинами, в третьем ее брат Станислав со своим племянником Павлом, в четвертом Маринин дядя Ян Мнишек с сыном.

Поляки жили безвыездно, под охраной стрельцов. Между собой они общались без всяких ограничений, им было также разрешено прогуливаться по городу и купаться. Сандомирский воевода поспешил расположить к себе царских приставов и горожан – он облачился в московское платье, отрастил бороду и волосы до плеч (он так вжился в роль, что в таком виде позднее и прибыл в Варшаву и даже отправился на сейм, – «в кафтане и красных сапогах, словно какой-то москаль», по насмешливому замечанию одного сенатора). Постоянно задаривая стрельцов, он имел возможность общаться с внешним миром и вести обширную переписку. Московские власти неоднократно приводили стрельцов к присяге, что они не будут впредь сообщать никаких вестей Мнишеку, но, как заметил в своих записках один из ярославских узников, шляхтич Дьяментовский, «там мужику присягнуть – все