Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский

Приамурского отдела Императорского Русского географического общества). А. К. Кузнецов возглавлял читинский музей до 1927 г.; в августе 1921 г. решением правительства ДВР музею было присвоено его имя. Прибыв в Читу, М. К. сразу же установил деловые отношения и с Кузнецовым, и с его помощником А. В. Харчевниковым и стал участником общих собраний Забайкальского отделения, регулярно проводившихся в помещении музея (работало несколько отделов: археологии, истории края, зоологический и др.). На одном из заседаний (30 мая 1922 г.) М. К. выступил с сообщением на тему «О собирании материалов по народной словесности», а 25 марта 1923 г. – с докладом «Легенды о Щапове на его родине»[81]. В заседаниях Забайкальского отделения принимали в то время участие Н. Н. Козьмин, Е. И. Титов, историк-краевед и литератор М. П. Плотников (1892–1953), получивший позднее шумную известность как собиратель вогульских сказаний и автор поэмы «Янгал-Маа».

Внимание М. К. привлекла к себе коллекция материалов, связанных с пребыванием декабристов в Забайкальском крае. В течение 1922–1923 гг., занимаясь обработкой этих материалов, М. К. – при помощи Надежды Павловны – копирует и начинает готовить к печати письма декабриста Д. И. Завалишина (1804–1892) к его жене А. С. Смольяниновой и ее матери Ф. О. Смольяниновой. Наследие декабристов изучал тогда и Харчевников, в частности, дело о высылке «государственного преступника» Д. Завалишина из Читы в Казань[82] и сохранившееся в музее письмо Марии Волконской.

Это было, по сути, начало декабристоведческих изысканий М. К. и одновременно – архивной работы. Можно сказать, что архивный поиск станет со временем одним из его любимых занятий. 16 августа 1954 г. (за три месяца до смерти) он пишет В. Ю. Крупянской:

Очень радуюсь, что Вы нашли вкус в архивной работе. Это действительно очень приятно. Только не забывайте за мертвыми бумагами и выцветшими чернилами живого биения (88–21; 79).

Список работ, выполненных М. К. в Чите, завершает ряд заметок и рецензий. Первая из них, начатая еще в Томске и озаглавленная, по-видимому, «Из иконографии Дельвига», была отправлена Б. Л. Модзалевскому в конце 1921 г. Речь в ней шла о портрете Дельвига из пушкинодомского альбома П. Л. Яковлева. «Осенью прошлого года (в конце) переслал Вам с оказией рукопись своей заметки о портрете Дельвига, – пишет М. К. 22 августа 1922 г. Модзалевскому. – К сожалению, до сих пор ничего не знаю о судьбе ее; будьте любезны, сообщите, получилась она или нет и какое употребление думаете Вы из нее сделать. Адресована она была на Ваше имя»[83].

Заметка не была опубликована, и текст ее в архиве Модзалевского до настоящего времени не обнаружен[84].

Вторая заметка была также отправлена Модзалевскому вместе с сопроводительным письмом, видимо, в конце 1922 г. В пользу этого предположения говорит фраза в письме «К сожалению, я как-то теперь несколько оторвался от Питера и его литературных изданий», а также перечень изданий, куда М. К. просил переслать рецензию («Начала», «Литературные записки», «Библиографические листы» – все они издавались в первой половине 1922 г. и вскоре прекратились, о чем в далекой Чите стало известно не сразу). Заметка представляет собой отклик на изданную в США книгу «Краткая история русской литературы»[85]. Удручающая по своему содержанию и стилю книга возмутила М. К. и побудила его взяться за перо; получилась едкая, язвительная рецензия, озаглавленная «Замечательная история русской литературы», – подбор «перлов» из «Краткой истории». «Мне показалось совестным одному упиваться такой прелестью», – иронизирует М. К. в недатированном письме к Модзалевскому[86], которому, к сожалению, не удалось «пристроить» эту рецензию, и она появилась в печати уже в наши дни[87].

Вполне серьезной, лишенной какой бы то ни было «публицистики», была другая рецензия М. К. – отклик на библиографический указатель «Художественная литература в русской марксистской критике», составленный библиографом Р. С. Мандельштам и выпущенный в 1921 г. в Саратове под редакцией Н. К. Пиксанова. Несмотря на почтительные «реверансы» по отношению к редактору указателя и его составительнице, рецензия получилась скорее критической – столь подробным оказался выявленный рецензентом перечень пробелов и неточностей. Бросается в глаза осведомленность М. К.; ясно, что методологические вопросы находились в поле его пристального внимания. «…Мы твердо верим, что второе издание потребуется весьма скоро», – предположил М. К.[88], и действительно: указатель выдержал в 1920‑е гг. три переиздания.

Следует подчеркнуть, что рецензия М. К., посвященная марксистской критике, написана в нейтральном, так сказать, «объективистском» ключе и никак не свидетельствует о марксистском уклоне самого рецензента.

Перечисляя авторов, отсутствующих в «Указателе» Р. С. Мандельштам, М. К. задержался на фигуре Н. Чужака (Насимовича). «Среди марксистских литераторов, – писал М. К., – он занимает особую позицию, и его протесты против некоторых представителей марксистской критики заслуживают большого внимания»[89]. И, как бы в подтверждение этих слов, М. К. помещает в том же выпуске «Известий Государственного института народного образования» свой отклик на недавнюю книгу Н. Чужака, озаглавленную «Сибирский мотив в поэзии (от Бальдауфа[90] до наших дней)» (Чита, 1922). К четырем статьям, посвященным теме «областничества» и отдельным сибирским авторам (Ф. И. Бальдауф, И. В. Омулевский (наст. фамилия Федоров), П. Л. Драверт), Чужак присоединил в этой книге – в качестве приложения – произведения знакомых ему футуристов, иллюстрирующие «сибирский мотив»: сонет Д. Бурлюка «Сибирь» и поэму С. Третьякова «Путевка» (с предисловием Н. Асеева, озаглавленным «Сибирская бась»). Рецензия М. К. (более статья, чем рецензия) представляет собой его размышления на главную тему, затронутую Н. Чужаком: о специфике «областного», то есть сибирского, искусства. Что следует понимать под «областной» литературой? Как она соотносится с общенациональной? Какая разница между «областничеством» и «специфичностью»? Что такое «местный колорит»? И т. д.

Подчеркнув, что «основные мысли и чаяния» Чужака ему «близки и дороги»[91], М. К. излагает и обосновывает ряд принципиальных возражений. Один из его упреков к автору «Сибирского мотива» заключается в том, что Н. Чужак «гораздо больше останавливается на темах поэта, чем на способах их изображения»[92], другими словами, недооценивает эстетическую сторону. «Сказать „Сибирь родимая“, – пишет М. К., – еще не значит говорить о Сибири»[93]. Свою полемику он подкрепляет примерами из «сибирских» стихов Иннокентия Омулевского (1836–1883): «его ритм чужой», «его эпитеты общи и невыразительны». И наконец, М. К. решительно отвергает утверждение о бедности сибирской литературы, ее «культурном пауперизме» и приводит в качестве опровержения В. И. Сурикова, в творчестве которого отчетливо сказались сибирские элементы, а также имена поэтов начала XIX в. (помимо Бальдауфа), пытавшихся ввести в свои произведения «сибирский мотив»[94].

Сочувственно цитируя