Алкиной - Роман Львович Шмараков

нашел и с тем удалился; а потом, вспоминая об этой каморке, постепенно уверился, что там-то все деньги и лежали, иначе чем бы оттуда так несло, и чем больше он о ней вспоминал, тем больше денег в ней оказывалось, так что он и по темени себя бил от досады; не знаю, какими средствами он заставил себя уйти от этой каморки, а под конец в ней уже все императорские сокровища скопились и вся персидская казна.

Мой старик успокоился и повеселел, уверившись, что дадут ему вернуться. Такое загорелось в нем усердие, что он пал мне в ноги, прося принять у него исповедь и наложить сообразное покаяние, я же, как мог, от этого дела отнекивался, говоря, что не по мне такая честь, я этому не учен и не след мне его грехи слушать; а как он не отставал, я предписал ему в покаяние то, что он на моем месте предписал бы другому. С того дня пошла наша жизнь уже не как прежде, ибо отшельник каждый камень переворачивал, чтобы небеса ему отпустили, я же тем был грешен, что втайне желал ему подольше не кончить своих дел, ибо к нему сильно привязался и несносно было думать, что он умрет. Жил он тихо и печально, прежний задор позабыл, на реку уж не ходил, а послал меня к крестьянам сказать, чтобы не боялись, приходили за наставлением. Крестьяне пришли, и он поучал их страху Божию, чтобы между собой и в соседстве жили любовно, не крали, друг на друга не доносили и скверными речами не перекорялись, и именем Божиим не клялись, о нем же подобает спастися нам, и ничего бы не творили вопреки заповеди Божией, помня над собою серп огненный, сходящий с небес на землю, по пророку, то есть гнев Божий на творящих блуд и клянущихся ложно. Многие плакали от умиления, а потом не раз и не два приходили, он же никому в беседе не отказывал. То за одну добродетель брался он, то за другую, ища, в чем был доселе нерадив, а вечером сказывал мне о рае, какова неописуемая его красота и сладость, и плакал, вспоминая, я же томился мыслью, не я ли в том виноват, что он поныне здесь.

Однажды, когда я занимался по хозяйству, он меня окликнул. Я нашел его в огороде; он стоял посреди гороха, опершись на посох. «Помоги, сынок, дойти до кровати, ноги отнялись, – сказал он. – Чувствую, что мой день настал; я сделал, что надобно, хотя не знаю, что же это было». Я подхватил его и довел до хижины. Он лег и вытянулся, а потом открыл глаза и принялся меня увещевать, чтобы я паче всего хранил безукоризненную веру, а после его смерти остался в нашей хижинке, дабы жить здесь в тихости и благочестии. Я обещал ему это с охотою, ибо так его полюбил и так досыта натерпелся в странствиях, что любезней всего мне казалось остаться безвестным и за славою больше не носиться. Тогда он начал благодарить Бога и посреди благодарений испустил дух. Я подождал до вечера, не отправят ли его еще раз обратно, но он уже холодел. Много я плакал над ним, ибо это еще в первый раз было, что мой наставник умирал у меня на глазах. Потом я сходил за крестьянами, и мы его погребли честным погребением. Остался мне от него ворох соломы, на котором он спал, и протоптанная им тропа на реку.

Книга пятая

I

Месяц я там прожил, а потом заскучал и пошел в Аспону. Добравшись до нее, я заглянул в первую гостиницу, чтобы узнать о своих товарищах. На дворе, когда я толпе приезжих ищу, кого расспросить, вижу знакомое лицо и узнаю Гермия, доброго моего товарища, с которым я уже навек простился. Мы обнялись, пылко приветствуя друг друга; я ему говорю, что уже не чаял его среди живых, он же, своему смеющемуся лицу стараясь придать важное выражение, говорит:

– Такого ты мнения о моем счастье! Я же, напротив, был в тебе уверен, потому что встретил людей, знавших, что ты живым покинул Амиду. Расскажи, что с тобою приключилось?

Но я хотел его выслушать. Мы зашли в дом, спросили вина и бросили жребий; выпало Гермию рассказывать первым. Он начал так:

– О Пиериды, непорочные дочери верховного Юпитера, а также то ли памяти, то ли гармонии, потому что нельзя состоять в родстве с памятью и гармонией одновременно, любительницы Парнаса, насельницы Геликона, умеющие опьянить водою Аганиппы крепче, чем Лиэй – вином из Ганга, безмятежные, скоропослушные, прекрасные в хороводах, могучие в песнях, всякой печали утолительницы! Мы ничего не знаем, включая самих себя, а случись что-нибудь исследовать, имеем в своем распоряжении самые негодные средства, а именно, наш разум с его усердием и любознательностью: потому придите, о благодатные, и наставьте меня в повествовании, если же вам недосуг этим заниматься (хотя это довольно обидно, ведь я служил вам верой и правдой, ради ваших таинств забывая иногда о сне, иногда об обеде), призовите вашего братца, крылоногого Килления: пусть он, названный Гермесом, то есть истолкователем речей, Меркурием, то есть морочащим покупателей, Кадуцеатором, ибо погоняет косные толпы, Стильбоном, ибо блещет, как хорошо заправленная светильня, Аргоубийцей, ибо увел корову, убив сторожа, Строфеем, ибо оборачивает дела к лучшему, Камиллом, как посол вышнего Юпитера, Номием, ибо издает законы, запрещая всякое нечестие, Параммоном, ибо ливийцы чтут его среди песков, – пусть он, говорю, изобретший лиру, палестру, торговлю, египтян обучивший письменности, освободивший Марса из узилища, Прометея предавший коршунам, потщится устроить мой рассказ к лучшему, ибо в нем будет и торговля, и красноречие, и кражи, и вообще все, подлежащее его попечению.

Тебе ведомо, друг мой, что бывает два рода начала, природное и искусственное, и что природное состоит в том, чтобы начинать рассказ оттуда, откуда началось дело; такого рода начало считается сельским и простонародным, но поскольку мы с тобой в местности, которую с полным правом можно назвать селом, не вижу, почему бы мне в селе не вести себя по-сельски.

Итак, едва наш наставник начал свою долгожданную речь, я почувствовал, что к глазам подступает мрак, а к горлу тошнота, и не успел удивиться, что с такою силою действует на меня красноречие, как вся Амида закружилась у меня перед глазами, и я потерял память. Очнулся я неведомо где, ощупал