Алкиной - Роман Львович Шмараков

не боясь праздного внимания: Максим свершает заклятие, являет нам, несчастным, тайны, о которых слова молвить не дерзну, и вот уже стоит перед ним некто высокий, вопрошая, чего ради он пожелал его видеть. А Максим медлит мгновенье и говорит, не стесняясь нас, жадно слушающих, что давно уже тяготит его одна вещь: сызмальства он был приучен подражать лучшим и соревноваться с несравненными; и прилежание свое, и дерзость он посвящал тому, чтобы течь по стопам мужей, имя свое прославивших целомудрием, философской жизнью и чудотворной добродетелью; и вот, долгие годы сим занимаясь, он ныне видит, что на избранном пути превзошел всех и ныне покинут на самого себя, томимый тоскою; остается ему или безрассудная самонадеянность, или скотское бесчувствие, равно позорные для философа. – «И только?» – спрашивает демон. «Только», – отвечает Максим. «Ну, простись с печалью, – говорит тот, усмехнувшись, – найду я тебе соперника, с которым не постыдишься выйти на арену; все твои силы понадобятся, чтобы его одолеть; зато и слава твоя будет такою, какова не бывала у живущих». С сими словами он пропал; огонь погас, и мы во тьме, головами сшибаясь, пробираемся к двери, гадая, чему мы были свидетели и куда влечет нас божественный пыл нашего наставника.

Наутро мы покинули Аспону. Максим хранил торжественное молчание, а мы не осмеливались его тревожить. На нашем пути оказалась Ниса, и Максим решил остановиться, дабы посетить тамошние святыни. В старом храме Венеры Споборницы служитель с великой почтительностью помогал Максиму совершить жертву, после повел его посмотреть росписи, когда же Максим похвалил оные, сказал, что они поновлены на те деньги, которые он им оставил в прошлое посещение, для чего отыскали лучшего в здешних местах живописца, да еще осталось, чтобы купить новую курильницу, затем что старая совсем прохудилась. Максим сказал старику, что тот, верно, ошибся и принял его за другого, а он, Максим, в их городе впервые. «Значит, то был какой-нибудь бог в твоем обличии, – отвечал тот, улыбнувшись. – А я знаю только, что ты, Евридамант, всегда будешь у нас желанным гостем». – «Ну, прими же еще, – молвил Максим, подавая ему денег, – чтобы в другой раз мне не чужие хвалы от тебя получать, а мои собственные». Старик с благодарностию принял. По дороге мы смеялись над его ошибкою, говоря, что Максим умеет явить благочестие даже там, где сам не показывается. Тот, однако, выглядел озабоченным, а на расспросы наши отвечал лишь, что Евридамант было шутливое его прозвище в детстве, о котором он сам давно позабыл и никак не мог предположить, что кто-нибудь другой о нем знает. Нас это удивило, но не очень; мы объяснили это случайностью.

Мы снова пустились в дорогу и пришли в Салаберину, остановившись на постоялом дворе. Часа не прошло, как явились двое граждан и принялись у нашего порога спорить о том, кому из них окажет честь Максим, расположившись в его доме; один другому не хотел уступить; в чем одном они сходились, так это в том, что великим стыдом было бы оставить человека, от которого их город видел благодеяний не меньше, чем от своих основателей и от хранящих его богов, жить в гостинице, словно случайного прохожего. С изумлением мы глядели на их распрю, думая, в своем ли уме эти люди: один утверждал, что поместье теперь приносит ему твердый доход, потому что Максим указал ему опытного и верного управляющего, другой же хвалился, что держит себя с сыном, как Максим ему советовал, и теперь ежедневно благословляет небеса, давшие ему если не мудрость, то умение следовать чужой мудрости. Заслышав их речи, присоединился к ним и хозяин постоялого двора, по чьим словам выходило, что половина города бы ныне бедствовала, а вторая догорала, кабы не Максим, способный любой мятеж унять и одни появленьем отрезвить заносчивую чернь. Все трое просили новых его советов в новых затруднениях. Максим отвечал, что лучше бы им начать жить своим благоразумием, чтобы досадовать на самих себя, а не на проезжего философа, и велел нам собираться; едва мы успели поужинать.

Бесплодно мы трудили ум над этой загадкой, когда же пришли в Тиану, каппадокийцы один за другим сбегались приветствовать нашего наставника, поздравляя себя с тем, что он так скоро к ним вернулся, и спрашивая, надеяться ли на новую речь, прекрасней прежней. Максим, от глубокой тревоги презрев осторожность, спросил, о чем была предыдущая, они же, хоть и удивленные, но взяв в рассуждение, что мужу, такую громаду трудов несущему, позволительно не помнить, что и когда он говорит, отвечали, что дней двадцать тому, как он держал перед ними речь о том, правильно ли сделал Сократ, что не стал оправдываться на суде, и что другой такой речи, пространной, как видимое с холма море, и величественной, как Посейдонова колесница, ни один из них не помнит, а многие, один раз услышав, запомнили ее едва ли не всю наизусть: так чудесно напечатлевается слово великого мужа. Максим стоял перед ними в смущении. Осмелившимся еще спрашивать, доведется ли снова его слышать, он отвечал, что нездоров и выступать в этот раз не станет. Добродушные тианцы огорчились, слыша о его недуге, и обещали назавтра прислать ему лучших врачей за свой счет, но Максим опечалил их еще более, сказав, что поутру намерен уехать, ибо важнейшие дела его торопят. Когда же выбрались мы утром из города, он остановился посреди дороги, шепча имя то одного города, то другого и сомнительно качая головою, хмуря брови и сам себя опровергая, как полководец, пробирающийся вражеской страной, или любовник, воображающий все помехи назначенному свиданью. Мы смотрели на него в ужасе. Он поехал куда-то, точно не помню, но уже в виду городских ворот остановился и повернул в другую сторону. Теперь, словно безумный, он скитается по каппадокийским холмам в поисках места, где его не знают, и, не дерзая тягаться с самим собой, чтобы не унизить своей славы, в каждом тихом уголке предвидит черты снедающей его тревоги. Я же, несчастный, не выдержал этого, но на одной из остановок, сказавшись больным, добился, чтоб мои товарищи отправились дальше, вверив меня попечению гостинника, и теперь не знаю, как мне быть: нагнать ли моего наставника, чтобы делить с ним бесславную горечь и малодушные скитания, или же, предоставив его собственной участи, пуститься своим путем, возможно, счастливейшим.

Как мог, я его утешил, говоря, что, может, дело и переменится к лучшему, и приводя примеры того, чему мы были