Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

успех. Никогда Музей не видел в своих стенах такого сверхизобилия зрителей, в своем громадном большинстве прежде никогда его не посещавших»[468]; но это мы, знающие, что в 1953-м все закончится, можем позволить себе спросить, не был ли то, по сути, своего рода реди-мейд, который власть-Дюшан пыталась превратить в искусство. Ни 1949-й, ни следующие годы не располагали к иронии: юбилей прошел, а подарки продолжали поступать, десятками тысяч; и четыре миллиона человек на протяжении четырех лет в упоении пожирали глазами псевдомраморный, а на деле сделанный из сахара бюст Сталина. «Будущее музея выглядело беспросветным»[469][470].

Нет ничего удивительного, что сотрудники испытывали перманентную подавленность и разочарование: глаз, натренированный видеть густоту красок и различать типы светотеней, упирался в набор глянцевых, идеологически заряженных объектов. Среди прочего эта травма была и политической: на глазах профанировалось не только искусство, но и сама идея социализма, которая на практике из прекрасного образа народовластия превращалась в гробницу Тутанхамона, апофеоз фараона. Все это позволяет предположить: когда в 1990-е и позже ИА слышала или читала про себя, что она будто бы «сталинистка», то едва ли воспринимала это в качестве комплимента.

⁂

К 1949 году защитное поле чересчур «западного» Музея ослабевает, и туда рекой текут посторонние объекты и явления — а именно «политика». Времена изменились, это видно уже по стенгазете[471], где в статье А. Кантора «Молодое поколение» есть пассаж о том, что «еще недавно учили молодежь формалистической черной магии, обучали бесплодной умственной гимнастике, всевозможной гильдербрандтовской, импрессионистической и сезаннистской премудрости». В статье «За высокую идейность» упоминается о «значительных ошибках», которые допустили комсомольцы Каменский, Кантор, Антонова, — на аспирантской конференции в феврале 1948 года те дали «неверные оценки новым явлениям в советском искусстве». 17 марта 1949 года на закрытом комсомольском собрании ГМИИ им. А. С. Пушкина А. Каменский признал «свои ошибки, выразившиеся в неправильных критических высказываниях по вопросам советского изобразительного искусства»[472] — особенно касательно картины Лактионова «Письмо с фронта», которую он ранее «назвал фальшивой и сознательно замалчивал».

По протокольному отчету сложно понять, искренне ли каются все эти молодые люди, которые через тридцать лет станут элитой советского искусствоведения, — или осознанно валяют дурака, чтобы продемонстрировать свою лояльность и по возможности помочь подставившемуся под неприятные обвинения товарищу. Поучаствовала в ритуальных самооговорах и ИА: «Сегодня вопрос не только о Каменском, но об идейном и общественном лице нашей комсомольской организации. Ответственность за то, что Каменский допустил такие высказывания, лежит и на нас. В нас еще живет эстетство. Это, конечно, вина в большой степени нашего воспитания. Мной также был допущен ряд ошибок в оценке произведений молодых советских художников. В 1947 году на аспирантской конференции я недооценила новые явления в советском искусстве. Ошибки были допущены и в оценке французского художника Домье, которого я считала образцом для советского художника. Взгляды, высказанные мной, товарищи критиковали тогда правильно. Я призываю сейчас всех товарищей продумать свои позиции относительно русского и советского искусства».

В момент смерти Сталина ИА тридцать с небольшим.

Она подписала, в составе небольшой группы из А. Замятиной, К. Малицкой и О. Никитюк, шаблонный и мало к чему обязывающий текст для стенгазеты, где упоминалось, что «гениальные, четко выраженные мысли товарища Сталина дали направление для разрешения волнующих проблем в области искусствознания».

Сотрудники заказали венок из живых цветов в Ботаническом саду — и отправили стоять в очередь к телу делегацию, в составе директора Н. Слоневского, секретаря парторганизации П. Терновской, а также начотдела кадров Н. И. Прохорова, А. В. Косаревой и С. И. Ходжаш. Несмотря на то что ИА комсомолка и, похоже, на хорошем счету, ее на похороны то ли не взяли, то ли она сама не изъявила желания туда ехать.

«Подарки Сталину» продержались в здании до августа 1953-го, когда залы закрыли, а вещи стали вывозить из здания. «Нормальная» экспозиция возобновилась лишь в декабре 1953-го.

В 1954-м ИА вступила в партию — примкнув к крайне немногочисленной фракции музейных диссидентов[473] (И. Голомшток рассказывает, что в 1950-х партсекретарем была одна «очень набожная старушка», и описывает все попытки начальства «осоветить» ГМИИ как заведомо комичные — генерирующие скорее швейков, чем настоящих офицеров революции). После смерти Сталина, подчеркивает она; подразумевается — не для карьеры, а по убеждениям.

⁂

Тема истории политических убеждений ИА — столь же короткой, как ее трудовая книжка, — чаще всего «раскрывается» (на самом деле нет) посредством клише, которое воспроизводят едва ли не все знакомые, как близкие, так и шапочные: директор Пушкинского была «очень советским человеком». Этот вердикт произносится по-разному: со вздохом («жесткий авторитарный человек, наследие советской эпохи»[474]), симпатией («была идеалистична — с юности»[475]), уважением (умное политическое животное, сверхдисциплинированная), пренебрежением, легкой иронией (когда речь идет, например, о характерном для ИА как представителя поколения «людей, воспитанных в советской системе» «колхозном сознании» — манере присваивать хорошие идеи, игнорируя интеллектуальный копирайт: советское, обобществленный продукт[476]), досадой (когда речь о манере замыкать все решения на себя, нежелании делиться полномочиями, административной гиперответственности)[477]; иногда подразумевает отчасти негативный оттенок: «застряла в прошлом»; идеологический «живой труп». Иногда добавляют — «в хорошем смысле»: унаследовала от старшего поколения веру в общество как союз гармонично, всесторонне развитых личностей, успешно взаимодействующих друг с другом при посредничестве государства; ну или — вот ведь, вышло так, что всю жизнь занималась искусством — а с тем же успехом могла б и министром, и первой женщиной в космосе, и директором крупного промпредприятия; «ну такой… красный директор, вы понимаете». Еще вариант: «советским человеком во всем многообразии этого понятия»[478] — и вот тут, как правило, слышны уже и нотки раздражения, которое она вызывала у многих общественных групп; «ИА был свойственен некоторый большевизм» — тут «большевизм» уже, пожалуй, бубновый туз на спину, переход в несколько иное смысловое поле: «ассоциируется с тоталитарным режимом», авторитарная, «вульгарная», «неинтеллигентная», прижимистая, склочная, фурия, мегера; все эти эпитеты автору доводилось слышать от своих собеседников в приватных разговорах об ИА[479].

«Советская идентичность» в случае ИА, несомненно, включает в себя в первую очередь крайне серьезное отношение к обязательствам перед государством — в самом широком диапазоне; от правил, касающихся секретности (наказали хранить трофеи и никому ни гу-гу — надо держать язык за зубами, пока не получено официального разрешения), до полного неразличения моральных обязательств перед «родиной» и перед «государством» (например, судя по некоторым ее репликам, ИА ни при каких обстоятельствах не помышляла об эмиграции — даже когда государство охотилось за теми, по отношению к кому она ощущала эмоциональную солидарность; сбой в системе не дискредитировал для нее