Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

годов, да? «Я думаю, нет, не комиссар, который рвет из кармана пистолет. Это советский чиновник, который умеет вести интригу, который знает цели, ради этих целей пойдет на все… на многое. Но при этом — это уже ее особенность — она человек интеллигентный. Она воспитана в интеллигентной семье, она музыкант, у нее еврейские корни, это тоже важно. Не просто важно — это корни, которые скрывались, она про это стала говорить только достаточно поздно — и восприняла все с таким энтузиазмом, что вот теперь стало можно. Она понимала всю ценность интеллигентности». Советский чиновник? Тогда в чем разница между ней и условно Фурцевой? «Как раз Ирина Александровна была из тех людей, кто сбили Фурцеву с правильного пути (смеется). Из тех, кто приобщил ее к культуре — сначала объяснил, как хороши такие славные вещи, как французские духи и платья, а потом сумел ей объяснить, что целые важные аспекты культуры — особенно те, что творятся в Москве, — нуждаются в опеке. Поэтому Фурцева в свое время перековалась и, в общем, стала не самым плохим министром культуры — в частности, благодаря влиянию Ирины Александровны. Ирина Александровна была, да, очень советским человеком — но одновременно она была в той сфере, где создавался <конкретно> этот очаг интеллигентности, и она в нем была и его создателем, и частью его»[455].

Дискриминировало ли как-то ИА — в глазах его отца — отсутствие у нее весомой личной научной репутации? «Понимаете — нет, потому что… Просто это другие сферы. Было ясно, что Ирина Александровна не ученый, это как бы само собой и записано было. Но это и не значит, что директор ГМИИ должен быть ученым. Директор Эрмитажа должен быть ученым… В этом тоже есть некое высокомерие, но… Понятно, что если что-то обострялось — он <Борис Борисович> <махал рукой>: "Ну что же это ведь музей слепков!" — хотя это давно не музей слепков. На самом деле, это просто разные категории. Она была блестящим музейным менеджером. И это то, что нужно было для ГМИИ. Честно говоря, она никогда и не претендовала. Существуют люди, которые ничего не имеют за душой, а изображают ученых, а Ирина Александровна не претендовала… Она все время и в искусствоведческой сфере выступала — даже когда делала телевизионные передачи… Просветитель. Не экскурсовод, а просветитель, просвещающий — и это ей по душе, это у нее хорошо получалось»[456].

Означает ли это, что в глазах его отца у ИА была скорее репутация «хозяйки салона», чем научного работника? «Скорее не хозяйки салона, а советского директора большого музея. Директора, который культурный, умеет говорить на языках, — это была в Советской России вещь довольно редкая. И умеет говорить с властью — и это время от времени раздражало, потому что всегда можно дружить, но когда говорят, что главный музей в Советском Союзе — ГМИИ им. Пушкина, или намекают на это, и получается, что они на равных, — то иногда это раздражало. Но я бы сказал, что раздражала больше сама <такого рода> ситуация, чем лично Ирина Александровна. Потому что она сама, вообще-то, умела быть обаятельной и потому что ну, опять же, не было особенно близких отношений… У меня было мощное раздражение, когда делали выставку Сезанна и русского авангарда и Ирина Александровна в последний момент сказала, что они не будут платить за каталог (смеется) — а делали вместе, и всякое такое… Но по большому счету отторжения особенно не было. Ну, Бориса Борисовича называли "демократ-аристократ" (смеется)… Словом, были добрые отношения — с пониманием, что не "выше-ниже", а просто несколько разное»[457].

МБП обращает внимание на необходимость реконструировать не только собственно отношения, но и исторический контекст: период, когда, несмотря на внешнюю невозмутимость, ИА была дезориентирована, действовала инерционно и в состоянии шока — и не очень понимала, как сохранить влиятельность и статус, к которым привыкла. «Она себя несколько ощущала немножко не у дел, и она долго не могла сориентироваться в этой ситуации, где все было по-другому — и где, плюс ко всему, начались все эти разговоры о трофеях. С одной стороны, это была политика, к которой она была причастна, с другой — она внутренне не разделяла идею, что с немцами можно как-то договариваться по этому сюжету. Поэтому это был период, когда она не находила себе точки опоры»[458].

Соответственно, эта дезориентация и может служить объяснением ее непоследовательности в «трофейном вопросе», когда она колебалась, как именно ей выгоднее поступить.

А что же коллекция Кёнигса?

В какой-то момент переправленная в Музей Революции, она была-таки продемонстрирована в 1992-м министром культуры Сидоровым голландскому послу[459] — но тайно и под обещание, что тот будет пока держать рот на замке, — а затем вернулась в ГМИИ.

Именно начальство — а не только журналисты и собственные сотрудники — ставило ИА в особенно неловкое положение: не имея опыта управления такого рода ситуациями и сомневаясь в своих полномочиях, оно предпочитало рубить хвост по частям и «признаваться», но постепенно. Схема выглядела так: после каждого визита министра культуры на какое-нибудь иностранное телевидение и любезного согласия стереть налет лжи с картины правды персональное заявление делает и Антонова: покерфейс, да, это у нас тоже есть, скоро покажем, следующий вопрос.

После долгих лет пожиманий плечами, открещиваний и божений — ни-ни-ни! — Минкульт в целом и ИА — опять с вицинским притворным изумлением: «чей туфля?» — признали, что коллекция, кто бы мог подумать, находится в Музее с 1945 года.

В 1995-м — чтобы снабдить рисунки багетными рамками, понадобилось всего несколько лет — ее даже показали на экспозиции «Пять веков европейского рисунка». На открытие прилетел директор Государственной службы изобразительного искусства Нидерландов Роберт де Хаас — намеревавшийся с улыбкой принять уверения в том, что по окончании выставки коллекция будет, наконец, передана в Музей Бойманса в Роттердаме; вопреки его ожиданиям, выставка сопровождалась недвусмысленным предуведомлением: коллекция была продана Кёнигсом ДО немецкой оккупации — и, как бы трагично ни сложились для этого человека обстоятельства продажи и сама его судьба, собрание не было отнято — но перешло в собственность Рейха в рамках действовавшего законодательства, легально; и раз так, это трофей, который больше не относится к нидерландской юрисдикции. Де Хаасу оставалось лишь глотать воздух и найти в себе силы на то, чтобы объявить, что «тайное полувековое хранение коллекции беспрецедентно в музейной практике», после чего улететь в обратном направлении несолоно хлебавши.

Уже в начале 1990-х «трофеи» — изначально «кабинетный», сугубо музейный кейс — попали в публичную сферу и превратились в горячую тему, заинтересовавшую прессу, а затем и широкую публику. Регулярно возникавшие на протяжении