Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

документы (в такого рода сделках мало что документируется), сколько информацию, позволяющую увидеть общую картину, и чрезвычайно четко формулировал свои соображения относительно того, как именно следует интерпретировать и оценивать установленные им факты; так, это именно он ввел в оборот термин «военнопленное искусство»[430].

Едва ли, когда появлялись публикации такого рода, ИА предполагала, что все они в какой-то момент приведут именно к ней; проблема в том, что больше-то особо было и не к кому. С Киева и других республик спрос был невелик — там и так уже все начинало шататься и наличие трофеев не выглядело великой сенсацией. В Эрмитаже — как раз только что умер Б. Б. Пиотровский, и никакой крупной фигуры, на которую можно было бы повесить ярлык «укрывательство краденого», там пока не было. Оставалась она — идеальная жертва, и каждая новая газетная статья о «трофеях», словно поршень, выталкивала иностранных и советских журналистов к порогу Пушкинского — где их встречала ИА и под диктофоны произносила, перед тем как захлопнуть дверь: «Нет, У НАС в музее такого нет». Эта откровенная ложь, вполне естественная для дипломата, вызывала еще больший гнев А. Л. Расторгуева, который фокусировался теперь уже не только на собственно «краденом», но и на том, насколько соответствует занимаемой должности явно аморальный директор.

Уже в начале 1991-го Расторгуев начал произносить везде, где мог, скандальную мантру: «Кёнигс» — в Пушкинском, Антонова — лжет, тайное хранение награбленного — косвенное признание вины, а значит — усугубление преступления.

Публицистика апеллирующего к благородным традициям Московского университета и к моральному кодексу своих учителей доцента, бичующая привязанную к позорному столбу Антонову, и конкретную, и коллективную, и тридцать лет спустя кажется огненной: «Среди тех, от кого зависит дальнейшая судьба трофеев, пока господствуют представления такого рода: "Наши отцы за это кровь проливали, а мы должны это отдавать?" Но за что проливали? За рисунки собрания Кёнигса? Ведь они принадлежат Голландии! Они стоили жизни подданному этой страны, Францу Кёнигсу, а не русскому солдату. Храня у себя эти рисунки, мы совершаем по отношению к своим солдатам настоящее преступление: мы как бы объявляем их продолжателями дела нацистов, а себя — правопреемниками гитлеровской Германии. Но даже если речь идет о вещах, принадлежавших Германии, — не странно ли признавать за своими отцами право грабителей? Ценности, принадлежавшие ранее государственным собраниям стран, пострадавших от нацизма и не входивших в гитлеровскую коалицию. Таковы рисунки собрания Кёнигса. Никакого права хранить эти вещи наша страна не имеет и никогда не получит, вернуть их следует незамедлительно[431]. Заявление директора Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина И. А. Антоновой западным журналистам о том, что в ее музее нет рисунков из коллекции Кёнигса, — это дело ее совести, но непонятно, как после этого И. А. Антонова может занимать видный пост во Всемирном совете музеев, в уставе которого несколько статей запрещают сокрытие чужих произведений в музеях»[432].

Все эти не такие уж голословные утверждения, ранее понятные лишь специалистам, а теперь, будучи растиражированы Расторгуевым, выглядевшие очевидными для самой широкой публики, ставили ИА не только в нелепое, но и в морально некомфортное положение, — и именно этого добивался автор разоблачений, и сейчас уверенный, что правда (была) на его стороне. «Лгать вообще не хорошо. Просто де-факто»[433].

Но ведь де-факто многие люди врут, и это считается относительно приемлемым в обществе. Или проблема в том, что она директор «храма» и ей негоже? А. Л. Расторгуев качает головой. «Мне кажется, все-таки художественные ценности не являются собственностью музея — она хранитель, но не собственник. Они собственность человечества. Как у Бродского на суде: "Кто вас назначил поэтом?" — "Я думаю, это от бога". То же самое и здесь. Это в собственности всех. А когда она говорит, что их там нет — это значит, что их закроют еще на неопределенное количество времени. Поэтому я обвинил ее лично во лжи»[434].

После сенсационных публикаций К. Акинши и Г. Козлова в The Art Newspaper в травлю включились и отечественные медиа — предоставившие наиболее осведомленному автору зеленую улицу, по которой тот и принялся колесить во всех направлениях. «Не смешно ли, когда на повторные запросы Голландии Министерство культуры СССР отвечает, что рисунки ищут, но не могут найти — а меж тем я, никогда их не видев, знаю, где они находятся — в отделе графики ГМИИ им. А. С. Пушкина», — ехидно отмечал Расторгуев уже в «Известиях» (8 апреля 1991 года). Смешно ли было в этот момент самой ИА, мы не знаем — но, пока она только набирала в грудь воздуха, чтобы ответить, ее Немезида уже публиковала новый фельетон — в «Комсомольской правде»: «В Пушкинском музее хранилась коллекция рисунков Кёнигса, возвращения которой давно требует Голландия. Голландцы силами департамента изящных искусств собрали немало доказательств того, что коллекция хранится в ГМИИ. Они нашли свидетеля, который в письменной форме подтвердил им, что там находятся по крайней мере два рисунка из коллекции. После того как и собранные свидетельства не произвели на директора ГМИИ И. А. Антонову должного впечатления, директор департамента изящных искусств де Хаас обратился с письмом в Международный комитет музеев с просьбой дать всему этому оценку. Руководству Пушкинского музея пришлось срочно спасать репутацию. Коллекцию Кёнигса перевезли. Это сделал один человек. Без охраны. С папочкой под мышкой… чтобы спасти мундир администрации ГМИИ»[435].

Вся эта суета выглядела в глазах тогдашней «общественности» агонией окопавшихся в недрах стремительно демократизирующихся учреждений реакционеров — и вела к поляризации мнений и радикализации позиций.

Пресса, обнаружив валяющуюся на песке голову Медузы — и почуяв вкус крови, организовала кампанию травли, в ходе которой стало ясно, что между теплыми объятиями Европы и неудовлетворенной тоской жителей бывшего СССР по правде, цивилизации и справедливости есть только одна преграда — Антонова, единственное желание которой в этой жизни — причинить максимальный ущерб двусторонним отношениям; после нескольких ее «противоречивых» высказываний сомнения в том, что директор Пушкинского — сталинист пострашнее Макашова и Нины Андреевой, быстро развеялись.

Вспомнили, что человек, принявший ее на работу — директор Меркуров, — не только планировал изваять колоссальную статую Ленина на крыше Дворца Советов, но еще и засыпа́л Маленкова предложениями преобразовать ГМИИ в Музей мирового искусства, укомплектованный трофейными коллекциями; теперь заговор сталинистов открылся со всей очевидностью: один — планировал, другая — осуществила его мечты: Пушкинский — верхняя часть айсберга с гнилым нутром.

За ИА принялись охотиться журналисты западных изданий — в надежде затравить ее и все-таки заставить признаться в том, что она из ненависти к прогрессу много лет препятствовала поискам правды — да