Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

Энергичность ее партнера И. Зильберштейна, вступив в резонанс с ее собственной решительностью, помогла ей пробить идею Музея личных коллекций — и приобрести стратегически важное соседнее здание.

Она поддерживает неплохие отношения с Раисой Максимовной Горбачевой, живо интересовавшейся «нашим наследием» — и некоторым образом курировавшей культурную политику.

Она входит в окологорбачевский пул и несколько раз летает с ним за границу в составе советской делегации, по линии культуры — наводить мосты. Последний министр культуры СССР Василий Георгиевич Захаров припоминает, как наблюдал за ИА, которая торговалась с дирекцией музеев Конгресса США: те пытались предложить «далеко не лучшие свои экспонаты», но «не тут-то было! И. Антонова прекрасно знала возможности именно этих американских музеев и называла конкретные работы художников в обмен на работы из нашего музея… она показала в полной мере свои знания, упорство и логику переговоров»[406][407].

Она достаточно популярна, чтобы организовывать ей «творческий вечер» в Останкино — с трансляцией по центральному телевидению.

И все же — общение с В. Г. Захаровым позволяет уяснить это — несмотря на созданную усилиями ИА феноменальную «вертикальную тягу» Пушкинского и свои прогрессивные выставки, от «Москвы — Парижа» до Шагала, Дали и Хельмута Ньютона, самими архитекторами перестройки и просто участниками политических перемен в качестве флагмана ее Музей не рассматривался: одна из важнейших культурных институций — да, но едва ли даже первого десятка: Эрмитаж важнее, БДТ важнее, Таганка важнее, «Современник», МХАТ, Третьяковка, ЦДХ, Союз кинематографистов, «Новый мир» и «Знамя» и т. д. В. Г. Захаров, сам ленинградский, патронировал Эрмитаж и, по его словам, абсолютно точно не воспринимал[408] в момент своего назначения, в 1986 году, ИА как хоть в какой-то степени конкурента Б. Б. Пиотровского — и вообще как подчиненную, с которой нужно специальным образом налаживать отношения (как это будет делать его преемник Н. Губенко — совершивший к ИА чуть ли не первый свой официальный визит). Собственно, и в последующие годы ИА не сделала ничего такого, что резко изменило бы ее статус в глазах госбюрократии, — однако с каждым годом, медленно и верно, ее значение неуклонно росло[409].

Сложно реконструировать природу отношений — ровных, но явно не теплых — ИА с Раисой Максимовной, но можно предположить, что она относилась к «первой леди» с некоторым если не пренебрежением, то высокомерием (покровительница художника Шилова? Что ж, оччень мило) — а та, надо полагать, это чувствовала; ИА точно не входила в ее свиту — и подругами они точно не были. Это ясно и по мемуарам самой ИА[410], и по тому, что Р.М., подбирая состав своего портфеля символических инвестиций, явно игнорировала идею наделить всеми возможными привилегиями именно Пушкинский. Она «часто приходила в музей, практически на все выставки»[411] — и поддержала идею создания Музея личных коллекций, но больше контактировала с И. Зильберштейном, чем с ИА; и в Советский фонд культуры — по сути, параллельный Минкульт — его взяли, а ИА нет. Затем, Раиса Максимовна очевидным образом благоволила только что открытым ЦДХ и Новой Третьяковке — и со второй половины 1980-х именно там, в здании на Крымском валу, во многом благодаря ее попечительству и под ее эгидой стало происходить нечто несусветное. Пушкинский стал не то что тонуть — но его обходили на всех парусах: километровые очереди на художественную выставку в Москве — и не на Волхонке? Такого раньше просто не было (ну хорошо, если это не Глазунов — но такого рода художественный материал ИА не интересовал, даже если б ей пообещали очередь как на Джоконду). «Задыхающийся» от дефицита выставочных площадей ГМИИ оказался чем-то вроде Брюгге на исходе XVI века, когда канал, соединяющий богатый город с морем, стал мелеть — и в итоге торговля начала утекать в соседний Антверпен.

Теоретически — это была эпоха, когда многие представители творческой интеллигенции, используя накопленные в ходе своей предыдущей карьеры элитные социальные навыки и символический капитал, вступали в конфронтацию со слабеющим на глазах государством и становились политическими поп-звездами или даже настоящими вождями революций[412], — ИА могла бы в этот момент начать не то чтобы делать «сольную карьеру», но разыгрывать карту автономного демократического руководителя, опирающегося на репутацию и статус публичного интеллектуала; сотрудники Музея, замечавшие, что в кабинете их директора телевизор нон-стоп транслирует заседания то XIX партконференции, то I Съезда народных депутатов СССР, очень легко представляли себе ИА участницей этих легендарных мероприятий в компании с ее хорошими знакомыми — Евтушенко, Аверинцевым, Афанасьевым и т. д.

Предприимчивая, прогрессивная и, при желании, инакомыслящая, ИА, однако ж, предпочла консервативную стратегию и — вместо того чтобы расшатывать, как очень многие в ее окружении, решетки на окнах — сделала ставку на продолжение плотной коллаборации с государством. Возможно, наблюдая за довольно интенсивной — где-то искусственной, где-то естественной — перетасовкой директоров крупных культурных учреждений, она ощущала, что сам возраст, 65+, делает ее уязвимой и лишить ее должности, без которой она себя не мыслила, не составило бы для министерства особого труда; лучше наслаждаться идеальным личным делом (четвертьвековой опыт работы на руководящей должности, ветеран партии, в орденах, никаких скандалов в досье, никаких анонимных жалоб, никакой коррупции, назначена еще при Хрущеве, проверенный кадр, через голову министра с начальством не переговаривается, в политику не лезет (хотя могла б, спецфонды хранит как партизан) — и не давать недоброжелателям лишних поводов.

Возможно — доверяла компетентности, оборотистости и договороспособности/управляемости своих министерских партнеров больше, чем митинговым диссидентам. Возможно, это связано с аллергией на демократические процедуры, которые гипотетически могли подорвать ее весьма авторитарное правление[413].

Отказавшись от политической карьеры, директор Пушкинского осталась в комфортной «зоне Златовласки» — не слишком далеко от власти, но и не слишком близко — и, раскатывая по Москве и окрестностям на ржавом жигуле, безбожно ругаясь с гаишниками, штрафующими ее за превышение, продолжала свою погоню за символическим капиталом для своего Музея: накопленный интерес общества к истории, табуированным в советское время именам и вопросам культурного наследия следовало направить в нужное русло — и закрепить в сознании публики право первородства Пушкинского.

Кто «показал авангард»? Правильно: Антонова.

Кто показал Дали? К кому позвали Шагала? Правильно.

Какую выставку ждали давно? Ту, которая, наконец, приехала в Пушкинский, — ту и ждали.

В своей выставочной политике ИА, опытный руководитель, предпочла положиться на проверенную временем стратегию баланса — пользовалась тем, что есть[414], и, не нарушая правила, действовала смело в тех областях, где в принципе была опция «на свое усмотрение».

В результате в ее музее едва ли не одновременно курьезным образом проходят выставки Дали и Налбандяна: один «уже», другой «еще».