Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

один из тех, кому повезло наблюдать за ИА в Музее на протяжении нескольких десятилетий, утверждает, что «ее сжирала одна страсть. Страсть страшная и греховная: гордыня. Гордыня, гордость, суть одна: нежелание примириться и смиренно принять хоть что бы то ни было. Вот как ее взаимоотношения с богом. Думаете, она была человеком, который не верил в существование бога? Она прекрасно знала, что бог есть. Но она не желала иметь с ним дела. Она была на него обижена. За сына». Некоторые подразумевают нарушение традиционных моральных табу, «грех», и указывают, что даже и сам Музей всегда был лишь тем «пьедесталом», на котором демон утверждал свое неизбывное присутствие. Осознавая абсолютную ненаучность этого термина, автор приводит его исключительно в качестве цитаты.

Любопытный пассаж, возможно проливающий свет на некоторые нюансы, находим в «Разговорах»[401]: ИА (пояснив: «…я все-таки занимаю какое-то положение в обществе») замечает, что у ее родителей не было (точнее, у отца сначала было, а потом сошло на нет) «естественного лидерства», а у нее оно есть. Это сформулировано следующим образом: «…не было не то чтоб агрессивности или настойчивости, а… естественного лидерства»; таким образом, агрессивность и настойчивость, в ее понимании, — если не смежные, то отчасти сходные свойства личности, обладающей тем, что дальше она называет «лидерским началом».

Именно уверенность в том, что «в ней это есть» и что она «пришла на свое место»[402], и позволяла ей пресекать любые попытки несанкционированного спора с собой и уж тем более бунта — при помощи грозной формулы «Я здесь директор». На самом деле это абсолютная противоположность как плюшкинскому ироничному «Да ведь хозяин-то — я», так и самодовольному луи-каторзовскому «Государство — это я». «Я здесь директор!» — с ударением на «я», произносится с вызовом, надменно и зловеще, с той интонацией, с какой это могла бы сказать мученица, убежденная в том, что заслужила право так говорить, и готовая как умирать, так и казнить за него.

Правда ли, что — ради создания лучшего музея в мире — нужно не просто выставлять лучшие экспонаты в лучшем порядке, но еще и демонстрировать «естественное лидерство», так, чтобы весь мир, от зама по науке до последнего гардеробщика, прислушивался к стуку ваших каблуков на лестнице — и мог расшифровать эту морзянку единственно возможным образом? И какой именно месседж ИА на самом деле пыталась транслировать, глядя сквозь своих подчиненных бесцеремонным, агрессивным, антигуманным «взглядом Олимпии»?

И если на первый вопрос можно лишь покачать головой, то ответить на второй не так уж сложно: видимо, тот самый — посылаемый многими руководителями компактных амбициозных коллективов, в диапазоне от Ленина на 2 съезде РСДРП до соррентиновского Ленни Белардо на конклаве кардиналов. «Хватит с меня верующих в искусство "по совместительству", на полставки. Хватит тех, кто забыл о преданности и приходит в храм за суррогатом веры. Не ждите от меня открытости, толерантности и компромиссов. Мне не нужно вашей дружбы, уважения или сочувствия. Я — та, кто пребывает в особых узах с искусством. Мне нужны ваши сердца, но я им не доверяю — потому что сейчас они пусты, а мне нужны фанатики, я хочу абсолютную, религиозную любовь и самоотречение и буду поступать несправедливо, иррационально и непостижимо. Непостижимость рождает желание, а желание — любовь, и то, что мне нужно, — это сотворить великую историю любви, которая и есть — Пушкинский».

XXI

Ханс Арп

Крылатое создание. 1961

Бронза

ГМИИ им. А. С. Пушкина, Москва

Некое не столько геометрическое, сколько плотское, «биоморфное» тело то притворяется застывшим, то, совершенно очевидно, пребывает в движении, метаморфозе, кручении, извиве; он, она, оно — то ли подрасплавившаяся палеолитическая венера, то ли зародыш женщины с модильяниевским вытянутым силуэтом, то ли декириковский манекен для одежды, то ли нечто лингамоподобное, то ли поднятый средний палец, как на монументе перед Миланской биржей; с такими объектами сложно совладать даже математику-топологу, — а уж обычный наблюдатель, сколько ни гадай, что же остается неизменным во всех этих бесконечных деформациях, — все равно увязнет в бесконечных «как посмотреть» и «с одной стороны — с другой стороны».

Ханс Арп оформлял еще цюрихское «Кабаре Вольтер» и, возможно, пересекался там в 1916-м с Лениным. Flügelwesen, «Крылатое создание», — довольно поздняя, начала 1960-х, скульптура: скорее уже абстрактная, чем дадаистская, хотя, опять же, как посмотреть. Художник умер в 1966-м, а в 1987 году Фонд его имени преподнес «Создание» М. С. Горбачеву — который через несколько лет передарил эти килограммов сто бронзы, больше метра то ли в длину, то ли в высоту, в ГМИИ. Уже в 1990-м вещь показывали в Пушкинском на выставке «Ханс Арп. Скульптура и графика», среди 150 других работ.

В одном из своих совсем поздних интервью[403] ИА — похоже путая то ли даты, то ли мысли — утверждала, что работу Горбачев передал в 1994-м и вместе с Раисой Максимовной они стояли в Белом зале и Горбачев произнес проникновенную речь, а она слушала его и думала о том, что надо было попросить его вернуть в Москву ГМНЗИ, но отчего-то не попросила. Согласно другой версии, «получилось так, что Антонова была в командировке, а скульптуру Раиса Максимовна решила получить за нее. Было небольшое напряжение…»[404].

В чем бы ни состояла связанная с ним коллизия, «Крылатое создание» наводит на мысль — не воплощенная ли это в бронзе метафора самой ИА: одновременно гибкой и несгибаемой, женственной и мужественной, крылатой и приземленной, обтекаемой и однозначной, консервативной и либеральной, твердокаменной — и ртутной, легко адаптирующейся к самым радикальным изменениям социальной среды.

Археолог Е. Савостина, описывая характер ИА, вспоминает сюжет о море и Геракле — как Геракл столкнулся с необходимостью схватить морского бога Нерея, знавшего путь в сады Гесперид, но его невозможно было удержать, потому что он все время принимал разные формы: так и ИА, которая за сорок минут беседы «может превращаться в самые разные сущности»[405].

Наступали времена, когда это свойство пришлось ИА очень кстати.

Не похоже, чтобы эпоха перестройки вызвала у видавшей виды ИА особенный энтузиазм. Привыкнув действовать в связке с сильным государством, которое в обмен на лояльность квалифицированно обеспечивает условия для поддержания ее «естественных монополий», она вдруг обнаружила, что непосредственно в ее вотчине появились другие способы «делать музей» — доступные теперь гораздо более широкому кругу лиц. Там и сям наклевывались разные варианты и явления, которые в перспективе грозили оттеснить ее и ее Музей на обочину; пусть не прямо сейчас — но в воздухе витала тревога.

Прочная коллаборация с Рихтером и грандиозный