Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

освещения вопроса до разговора с ней — однако оказалось, что и тут руки у Пушкинского коротки. Видно, что она осознает серьезность происходящего, но и уступать за здорово живешь не собирается: когда главный хранитель резонно спрашивает, не отказаться ли в таком случае от наследства — чтобы купить себе репутацию этим широким жестом, ИА отвечает риторическим вопросом: «А не скажут ли нам, что мы соблюдаем свою честь за чужой счет, за счет государства?»

Несмотря на приписываемую ИА жесткость в «такого рода вопросах», наследство Островерхова осталось во Львове.

Все эти сложные нюансы — как понимать возникновение фактически параллельного Минкульта — Фонда культуры, почему Раиса Максимовна приезжает на открытие выставки Дали — но игнорирует вернисаж Налбандяна, как реагировать на обвинения в «грабеже», на что рассчитывать в будущем — притом что музейные планы составляются скорее на годы вперед, в ситуации, когда все меняется каждый день, — явно нервировали ИА («происходило крушение мира в буквальном смысле слова. 1985-й… На меня не могло не произвести глубочайшего впечатления то, что происходило, то, что отвергалось. А какое впечатление производило это на мою маму!»[421]) и требовали консультаций с компетентными — способными «что-то понять в происходящих явлениях» — людьми. Так, в мемуарах ИА упоминает о своем визите к «архитектору перестройки» А. Н. Яковлеву — который, похоже, разочаровал ее, поскольку не сказал ей ничего такого, чего она сама бы не понимала. Возможно, задним числом ИА преувеличивает свою растерянность: члены этой семьи обладали выдающимися адаптивными способностями, расцветали в моменты революций — и уж во всяком случае не терялись и умели распорядиться шансами, которые дает им большая история. В пользу этого предположения свидетельствует история В. Мизиано — относящаяся к 1989 году: «…любопытный момент, когда стала задумываться "Москва — Берлин", которая состоялась в Пушкинском уже в 1990-е годы. Я как куратор и специалист по современному искусству присутствовал на директорате, заседании ученого совета. Они придумывали эту выставку, там был Геннадий Рождественский, киновед Майя Туровская — весь ареопаг. А дело в том, что в отделе работала такая миловидная дама, и у нее в этот момент была связь с западным немцем, за которого она вышла замуж и уехала. И он вдруг ей позвонил на телефон Пушкинского музея и сказал ей: у нас ломают Стену. И я иду в этот кабинет, там говорят о выставке, очень интересные идеи, но все время упираются в факт — как нам выстроить баланс с двумя Германиями. Я пока молчу, потому что это неофициально, носит характер слуха. Но потом я ей говорю: "Ирина Александровна, Х. позвонили из Германии и говорят, что ломают Стену". А она мне: "Очень может быть, я не удивлюсь". Это все же для многих был шок, и чтобы предусмотреть это — надо было иметь очень стратегический ум»[422].

И наблюдательность: она видела, что загодя запланированные обязательные, «нагрузочные», выставки — польского плаката, венгерской графики и болгарской керамики — невозможно собрать: контрагенты игнорируют переданные им списки заданий — как будто им стало не до того, да и ее собственные сотрудники отдела Запада, которые раньше вынуждены были курировать эти выставки, под самыми благовидными предлогами разъезжаются по стажировкам — и заменить их какими-нибудь экспертами по соцлагерю родственного профиля невозможно. Видела, как сотрудники Пушкинского — всегда мечтавшие только об одном: дожить до пенсии, а еще лучше до кончины, не расставаясь со своей коллекцией, своим отделом, своим Музеем, где для них открывались феноменальные возможности (например, М. Бессонову летом 1989 года командируют на месячный «коллоквиум на острове Таити в Полинезии, посвященный результатам исследования творчества Гогена за последние два года музейными специалистами разных стран»), — увольняются и разъезжаются: кто-то эмигрирует, кто-то находит себе другой музей; ИА оставалось только констатировать, что «магия Пушкинского» и «магия Антоновой» перестают действовать, — и поджимать губы: «Подал заявление об уходе завсектором XIX–XX вв. Мизиано. Он хотел уехать в очень сложное время. Положение в секторе очень тяжелое. Два года сектор сопротивлялся предлагаемым кандидатурам. Взяли глубоко больного человека, алкоголика. ‹…› В настоящий момент он находится на излечении. В отделе нет никого, кто бы мог заниматься выставкой "Мир человека". Считаю поступок Мизиано безответственным. Ему оказался безразличен музей, интересы музея. Прежде чем уйти, он обязан сдать плановую работу — списки вещей по "Миру человека"»[423].

Мир человека меж тем претерпевал настолько драматические изменения, что никакие списки вещей все равно не могли помочь сохранить его целостность.

В июле 1988 года в Москве состоялся аукцион Sotheby's — где за шесть вещей художника Гриши Брускина заплатили миллион долларов. По словам В. Дудакова[424], проведение иностранного аукциона в СССР стало возможным благодаря Советскому фонду культуры — и лично Раисе Максимовне. Государство, таким образом, вдруг выступило в не свойственной себе ранее роли покровителя рыночных стратегий — и полностью не только отказалось от идеологической цензуры, но еще и принялось само решать за художников-диссидентов таможенные и финансовые вопросы: как выплачивать им деньги и как оформлять право вывоза. Аукционом занимался давний партнер и старый знакомый ИА по Минкульту Павел Хорошилов, директор Всесоюзного художественно-производственного объединения, куда входила дирекция выставок и хранения собрания Минкульта. «ВХПО довольно ловко все это уладило, отдав право на проведение торгов Sotheby's»[425].

Буквально в один день на глазах у ИА, которая за какие-то шесть лет до того не смогла найти два с половиной миллиона неконвертируемых рублей, чтобы заплатить за Рафаэля, а теперь увидела, что можно заработать на вчера созданном объекте миллион долларов, полностью поменялась иерархия — во всяком случае, отечественных художников, и на вершине статусной пирамиды оказались, условно говоря, Кабаков и Брускин вместо Налбандяна и Иогансона[426].

Фотопортрет Кабакова впервые экспонировался в ГМИИ в мае 1991-го — он был одним из «Лиц современного искусства» на выставке Эдди Новарро. Первая персональная выставка Брускина откроется в Пушкинском в 1993-м.

XXII

Питер Пауль Рубенс

Голова Медузы. Ок. 1617/1618

Дерево, масло. 68,5 × 118 см

Музей истории искусств, Вена

В 1989 году на выставку «Западноевропейская живопись из Музея истории искусств» (Вена) привезли и Хальса, и Рембрандта, и Тициана — но неофициальной «черной дырой» выставки стала жуткая рубенсовская «Голова Медузы». Крупный план: то ли выброшенная на песчаный берег волной, то ли отсеченная здесь же женская голова. Вылезшие из орбит глаза с лопнувшими сосудами, сине-бордовые — цвета дождевого червя — губы, ноздри с багряной запекшейся коркой, кровоточащий обрубок шеи с сонной артерией… Труп и окрестности продолжают жить своей жизнью: прическа кишит змеями, капли крови на глазах сворачиваются — характерно барочный мотив: извивание, изгиб, скручивание — в