Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

Впрочем, вспоминает В. Мизиано, ИА, которая активно занималась Дали — и даже сама ездила в Во-ле-Пениль, в Музей сюрреализма, отбирать экспонаты[415], — на открытии Налбандяна объявила о выставке таким образом, чтобы не оставалось никаких сомнений, что она «дистанцирована» от этого проекта: «Уже можно было». Тем не менее злосчастный Налбандян преследовал ее и дальше, и зрители на транслировавшейся по телевидению встрече с ИА в Останкино продолжали клевать ее: а не является ли проведение выставки Налбандяна в ее музее сделкой с совестью: а не плата ли это за Дали? Или, может быть, она показала его как в Центре Помпиду — в качестве китча? ИА поджимает губы, делает вид, что вопрос резонный, и отвечает даже и с некоторым огоньком: «Нам настоятельно предложили. Это его впечатления от заграничных поездок». (Между прочим, в архивной папке переписки с Минкультом есть письмо, где ИА действительно пытается перенести экспонирование картин Налбандяна в какой-то другой музей.)

Выгода от сохранения «брака» с государством состояла еще и в том, что «государство» — по крайней мере, в некоторых своих ипостасях — стало довольно неожиданно катализатором процесса либерализации музейного дела[416].

Во-первых, сразу несколько заинтересованных сторон — Раиса Горбачева и ее окружение, некоторая часть КГБ, неофициальные художники — пытались «перезапустить» рынок искусства, сверху и снизу, разгрести чудовищно зарегулированные авгиевы конюшни. В качестве агентов и инструментов выступали и Минкульт, и ВХПО, и, среди прочего, сам ГМИИ (выставки в котором как минимум повышали цену на объект / имя художника).

Все это, с одной стороны, было любопытно для ИА — и сулило известные возможности; и вот она уже публично заявляет в печати — причем даже не в газетах, а уже в сопроводительных текстах к каталогам, — что «назрела настоятельная необходимость выхода на международные аукционы, организации выставок-продаж современного зарубежного искусства в нашей стране, развития безвалютных обменов с социалистическими и капиталистическими странами». С другой — она теряла свою монополию на право демонстрировать это искусство. Если доступны аукционы, на которых каждый может купить коллекцию не хуже, чем в Пушкинском, — то в чем, собственно, состоит ее уникальность? Новые обстоятельства требовали новой стратегии — но ее не было.

Другой сюжет состоит в том, что в конце 1980-х министерство осознало, что несколько музеев — Эрмитаж, ГМИИ, Русский, Третьяковка — в перспективе могли не только тратить дефицитную валюту, но и сами нести золотые яйца. Оставалось только придумать механизмы контроля министерства за этим устраивающим всех процессом.

В итоге Музею[417] разрешили открыть собственные валютные счета — и, хозрасчет так хозрасчет, самому распоряжаться заработанными средствами.

В ГМИИ вдруг рекой потекла валюта, и отчет ИА на одной из дирекций — точнее, суммы, которыми она оперирует, — производит впечатление даже по нынешним временам. Для обычного «советского человека» (да и для директора музея, вынужденного экономить на лампочках) цифры должны были казаться умопомрачительными — как в сцене из «Хоттабыча», когда на миллионера Гарри Вандендаллеса один за другим падают мешки с долларами: «Музей последнее время начал коммерческие выставки. Выставка в Финляндии имеет зрительский успех. Партнеры довольны. Мы зарабатываем 250 000 долларов. (Речь о конце 1980-х, доллар раз в десять крепче сегодняшнего. — Л. Д.) Нас попросили продлить до 10 декабря. Мы дали разрешение. И там тоже 50 % долларов отчисляется нам. У нас есть вторая коммерческая выставка — в Японии. Она откроется 15 июля 1990 года… За эту выставку мы получим 500 тыс. долларов[418]. Было предложение "Технокультуры". Мы даже перечислили 50 тыс. рублей. Это предприятие лопнуло — несостоятельной оказалась итальянская сторона. У нас есть другое предложение: коммерческая выставка в Америке… "Сокровища Пушкинского музея"… музеи в Лос-Анджелесе, Бостоне, Далласе, Торонто с августа 1991 года готовы принять наши вещи. Их спонсор — VISA… В настоящее время они фиксируют сумму 2 млн долларов. А отчисления сверх того — 70 % нам, а 30 им… Каталоги, афиши, открытки, слайды.

У нас в 1990 году будут хорошие выставки, но не хлебные. Нам, к сожалению, дали большой план. И будет трудно с премиями. Придется провалить один квартал».

И все же — задним числом — кажется, что вторая половина 1980-х в Пушкинском — где рутина выглядит феерично[419], где привозные шедевры показывают нон-стоп, где вот-вот откроется новое здание с частными коллекциями, где на ученых советах доктора наук, оплакивающие отсутствие в ГМИИ «Музея древностей», высказывают светлые идеи «из лучших шедевров музеев создать голограммы» и заверяют, что у них «есть предложения от Британского музея и Лувра менять голограммы на голограммы», — скорее период заката. Увлекшись избытком новых возможностей «показывать шедевры» — от Делакруа до Дали и от «Донны Велаты» Рафаэля до Хельмута Ньютона, — ИА быстро теряла монополию, во всех областях. Ив Сен-Лоран и Раиса Максимовна — на Крымском, Гельмут Коль с Юккером — на Крымском, Бэкон, Розенквист, Кунеллиса, Раушенберг — на Крымском, Дали… Дали — у нее, но в Дали уже не было ничего сверхъестественного; Пушкинский по-прежнему топчется на волхонском пятачке и все с тем же ресурсом, который рано или поздно истощится. В самом деле пышный декаданс обернется для ГМИИ как минимум скудной первой половиной 1990-х: по сути, с 1990-го, после «Вены на заре XX столетия» — до «Москвы — Берлина» и скандальных «Сокровищ Приама», блокбастеров здесь не будет.

Правила, регулирующие социальные взаимодействия, изменились — и сталкиваться с этим приходилось в самых неожиданных областях.

Так, если раньше государственные институции были хорошо защищены законами, то теперь по факту — появились области, где система не просто буксовала, а оказалась полностью недееспособной.

Абсолютно вопиющим в этом отношении оказался для ИА случай с львовским собирателем искусства Островерховым, который пользовался у себя в городе неоднозначной репутацией и, по слухам, собрал свою коллекцию не лучшими способами — и поэтому, не желая оставлять вещи неблагодарным соседям, завещал ее в ГМИИ (причем без лишних условий, то есть можно было взять в основной фонд лучшие вещи, а остальные убрать в запасники; обычно потенциальные дарители настаивают, что их коллекцию нужно выставлять всю целиком). Львов был частью СССР — и вот прямо в СССР публично, в прессе[420], ИА, директора Пушкинского, называли «мародером», а задачей ее музея — грабить награбленное; причем грабеж квалифицировался как колониальный; тогда такие заявления выглядели шокирующими.

В архиве сохранились протоколы заседания дирекции ГМИИ, где ИА обсуждает с коллегами варианты — что делать с имуществом музея, — причем вариантов этих немного: отказаться от наследства и оставить коллекцию во Львове. ИА предупреждает сотрудников о последствиях попытки забрать музейное имущество: «Могут поджечь наш фургон, когда мы будем перевозить коллекцию, акция вандализма может произойти и после открытия экспозиции в Москве». Проблемой была пресса — на дирекции обсуждается, что кто-то заметил во Львове корреспондента телепередачи «Взгляд». ИА упоминает, что она предостерегала «Взгляд» от одностороннего