Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

Связанные с «практиками реституции» события начала 1995-го — когда два главных музея, оказавшиеся в сложной ситуации и имевшие крайне ограниченный репертуар возможностей, сделали, по сути, одно и то же, но совсем по-разному — не столько дают материал для реконструкции известной коллизии «Антонова — Пиотровский», сколько позволяют углядеть некоторые нюансы характера и склада ума ИА.

Сам М. Б. Пиотровский прекрасно помнит Антонову 1990-х — на глазах терявшую свой авторитет и социальный капитал — и осознает парадокс: ИА постоянно упрекали в том, что она говорит неправду о «своих» трофеях, тогда как ни репутация его отца, Б. Б. Пиотровского, ни его собственная из-за трофеев практически не пострадали.

Так почему же Антонова стала жупелом, а Пиотровские — нет; почему, вместо того чтобы продемонстрировать свою «европейскость» — открытость, хорошие манеры, приверженность принципам цивилизации — и не сказать: «Конечно-конечно, мы и сами давно хотели пригласить вас на вечеринку, посвященную великому возвращению», — она выбрала путь, радикально вредящий ее имиджу; как так?

«Получалось так, что Борис Борисович на <неудобные> вопросы умел отвечать как-то так, что никто не ставил это ему в вину — и никто не мог сказать, что "вы врете" — притом что в Эрмитаже тоже полно трофейного искусства. Наши все шаги как бы получались правильными — потому что они были рассчитаны на общемировое, что ли, понимание, общеисторическое. Не было такой твердости, как у Ирины Александровны, которая, дав подписку о неразглашении, всегда на вопросы, касающиеся этой чувствительной темы, отвечала "нет". Но "нет" можно сказать по-разному. Можно сказать так — а можно сказать резко: да идите вы к черту, нет, и все, оставьте меня в покое»[446].

(Ту же, по сути, мысль еще удачнее сформулировал все тот же немецкий посол, объясняя, почему ему приятнее иметь дело с Эрмитажем, чем с Пушкинским, — притом что получил он от Пиотровского ровно столько же, сколько от ИА: «Der Ton macht eben nicht nur die Musik, sondern fördert auch den Kunstgenuß». Интонация, манера не только создают музыку, но и способствуют наслаждению искусством.) «Я думаю, это была стилистическая разница — в том смысле стилистическая, в каком говорится: "стилистические разногласия с советской властью"»[447].

Почему же ИА — обычно такая дипломатичная, такая обходительная, такая любезная, такая «светская» — в том, что касается «трофейного вопроса», раз за разом выбирала некорректную и нерациональную стратегию?

МБП обращает внимание, что, тогда как и ИА, и его отец давали подписку о неразглашении, сам он — ставший директором в 1992-м — нет, и ему было легче распоряжаться своей долей трофейного искусства: «Документы не были секретными».

То есть он рассказывал о том, что в Эрмитаже хранятся трофеи, до получения санкций Минкульта? «Да постоянно. Это ж было время немножко другое: "А можно я это сделаю?" — "Да и ладно". — "Можно я открою филиал в Амстердаме?" — "Да и ладно". — "Можно я стану деканом восточного факультета?" — "Да будь"»[448].

«Ирина Александровна, — замечает МБП, — знала, что и как делать, когда она поступает правильно, но тут ей приходилось нарушать, переступать через правила, рисковать И она — мне кто-то рассказывал — жаловалась в министерстве: "Что там Пиотровский делает, он же рассказывает немцам, что хранится в спецхране, это нарушает все правила!" Она знала, что это нельзя. А я знал: можно-нельзя, а в общем — надо. У меня этих внутренних тормозов не было. Это вызывало у нее раздражение. И тут трудно ее судить — потому что она знала, что за это бывает»[449].

Разница, по словам МБП, еще и в том, что у него «другое воспитание. Я не стеснялся говорить со всеми». Но ведь и ИА наверняка тоже говорила? Да — но, видимо, «поучительно, командирским тоном». Тут МБП вспоминает, что несколько раз видел, как ИА разговаривает со своими подчиненными, — и, похоже, это произвело на него удручающее впечатление, особенно по сравнению с тем, как вел себя в похожих случаях его собственный отец. «Борис Борисович — мягкое управление, как бы дающее всем возможность расслабиться, и никогда никаких грубых слов»[450]; манера ИА вызывала у него ассоциации с «разговором советского начальника»; «про Орбели, — вспоминает он директора Эрмитажа в 1934–1951-м, — тоже говорили, что он был маленький Сталин… Это черта эпохи. А у меня командирского тона не было. Я в пустынях руководил экспедициями, но там командирский тон другого типа»[451].

Что касается трофейного искусства, то «Эрмитаж сам устраивал пресс-конференции и старался демонстрировать открытость: готовы обсуждать. А она не была готова обсуждать… Она просто стала для многих — не только для журналистов — символом того строя, символом "Советской России"». Виновата ли она сама в этом? «Трудная тема реституции. Это сейчас легко говорить, почему она виновата — что она не нашла способа уйти от ответа, не солгав. Думаю, они ее очень раздражали»[452].

То есть в данном случае ее опыт и возраст, принадлежность к поколению сыграли против нее? «Да, сыграли, наверно, негативно — но при этом она осталась цельным человеком. Она знала, что́ бывает за это — но этим же были сформированы ее принципы: ничего мы этим немцам не дадим — и даже объясняться не надо. Такие принципы — которые вырабатываются в советских джунглях, и затем они становятся частью характера»[453].

Разумеется, МБП не до такой степени сноб, чтобы сформулировать в открытую то, что он подразумевает; однако дает понять: между ним и ИА — при всем уважении к ней лично и ее заслугам, притом что Пиотровские и Антонова, конечно, на протяжении десятилетий были членами одного и того же, очень закрытого, очень привилегированного клуба, — есть непреодолимая разница — в происхождении; и как раз эта разница, в сущности, хорошо объясняет поведение ИА — по крайней мере в кризисных, сложных для нее ситуациях. В ней нет того, что, по мнению МБП, есть в нем и его отце. В какой-то момент, упомянув, что Пиотровские поколениями служат Эрмитажу, науке, Академии — при любом режиме, вне режима, МБП таки произносит слово «дворяне». Тогда как «Ирина Александровна все-таки человек, в этой системе воспитанный. Она была социально по происхождению советской и была частью советской номенклатуры, в которой она умела красиво продвигаться и продвигала музей. Она эти правила игры знала и играла. А Борис Борисович играл по-другому»[454]. Отсюда, собственно, и ее удачи — но отсюда и промахи, ограниченность видения, проявившиеся в трофейной истории.

Про ИА говорят, что в ней чувствовалось нечто не просто даже «советское», но именно «большевистское»: такая комиссарша 1920-х