Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

очень не понравилось то, что выглядело еще одним проявлением исключительности: ничем не осложненная приверженность институциям. Эти девушки с их наивной верой. Когда-то так же верила и я. Кто же не захочет выписать чек школе Св. Павла? Кто же откажет девочкам в новой раздевалке? Что может быть плохого в этом?

Подруги Сары ответили, что ее семья приняла решение почтить память усопшей определенным образом, и я вольна решать, участвовать в этом или нет. Я послала чек.

Я уже окончила колледж, когда в автокатастрофе погиб еще один наш однокашник – прекрасный ироничный писатель, только недавно получивший магистерский диплом Стэнфордского университета. За рулем был его лучший друг по школе Св. Павла. Один из моих одноклассников скончался от хронического заболевания, едва разменяв четвертый десяток. Рыжеволосый брат автора картины с Иисусами утонул. Ученица классом старше меня умерла от рака. Богатый наследник Стюарт, дразнивший меня в своем лимузине, подавился в ресторане и умер, оставив сиротами двух маленьких дочерей. Улыбчивая ученица классом младше меня покончила с собой.

Каждую из этих трагедий я рассматривала как урок на будущее и убеждала себя, что мне нечего пенять на эту школу или свою участь. Сама во всем виновата.

Время от времени в национальных медиа появлялись сообщения о каких-то скандалах в школе, но я даже не обратила внимания на то, что одиннадцатого ректора, епископа Крэйга Андерсона, выгнали за финансовые злоупотребления. Двенадцатым ректором стал Билл Мэттьюз. На этом посту он руководил строительством нового хоккейного центра. Попечители решили, что этот центр должен носить его имя. Раздевалка имени Сары Дивенс в хоккейном центре имени Билла Мэттьюза, подумала я. Два замечательных новых катка. Новые трибуны. Я представила себе это место: среди сосен, за столовой и Киттредж-хаузом. Физическое воплощение человека, сказавшего моему отцу: «Она нехорошая девочка, Джим». А внутри залитые светом игровые площадки для таких, как Рик Бэннер.

Я не стала тратить время на чтение газетных сообщений о двух девочках, которых в начале 2000-х годов исключили за издевательства над новенькими. И о том, как в 2014 году девочку изнасиловали на крыше за несколько дней до окончания ее первого учебного года в этой школе. Разумеется, в этом отсутствии интереса был элемент самосохранения: я не только не желала возвращения былых чувств, но и понимала, что ничем не могу помочь. Рискнуть всплеском возмущения или даже сочувствием значило бы заново ощутить себя беспомощной девочкой, которой сообщили, что юристы готовы уничтожить ее.

Но я не по своей воле ничего не знала о том, что в 2000 году группа решительных выпускников семидесятых направила школьной администрации целый список случаев сексуального домогательства и насилия со стороны преподавательского состава с требованием провести расследование и надлежащим образом отреагировать на это. Школа не стала предавать это требование огласке, и о нем никто не знал, кроме адвоката уважаемой бостонской юридической фирмы Ropes & Gray, которой было поручено заниматься этим вопросом. Фирма отклонила все требования о расследовании, кроме трех случаев, да и по этим трем не было предпринято никаких юридических действий. Впоследствии ректор, проректор и председатель попечительского совета пришли к совместному выводу о том, что «открытое признание прошлых прегрешений… нанесет неоправданный ущерб интересам школы».

Одним из учителей, в отношении которых никаких расследований не проводилось, был мой преподаватель современной прозы мистер Катценбах. Он умер через пять лет после моего окончания школы. За эти пять лет его по меньшей мере трижды обоснованно подозревали в противоправном сексуальном поведении. За долгие годы работы в школе он не только хватал девочек за грудь, но и обнажался перед ними, предлагал провести с ним выходные и как минимум один раз вступил в половую связь с ученицей. Я знала, что он допускает крайне неприличные высказывания, но была в полном неведении относительно его хищнического поведения. Уже после моего выпуска женщина-проректор довела до сведения ректора и попечительского совета рассказы очевидцев и собственные опасения, предложив убрать Катценбаха из школы. В результате уволили ее саму.

Катцебах все же уволился, но по собственному желанию, сославшись на проблемы со здоровьем. «Скала» Гиллеспи написал для него блестящее рекомендательное письмо, и он до конца своих дней преподавал в другой школе в Вирджинии.

Единственным, что я узнала за эти годы, было то, что бедный мистер Катценбах умер.

Школа Св. Павла завершила свое расследование стандартными извинительными письмами выпускникам, которые на нем настаивали. Им написали, что «попечители удовлетворены тем, что администрация школы предприняла срочные, беспристрастные, решительные и надлежащие меры».

Группа выпускников продолжала упорствовать, предложив открыто призвать откликнуться всех, кто был виктимизирован в школе. Им было отказано.

Как могла бы измениться моя жизнь, если бы этот призыв тогда состоялся?

В первые годы своей взрослой жизни я была опустошена. Мне казалось, что я по-прежнему живу с кляпом во рту. Через три недели после начала занятий на первом курсе колледжа в общежитиях младших курсов заговорили о вечеринке на выезде, которую устраивают старшекурсники. Первокурсниц приглашали на нее, исходя исключительно из сексапильности их фото в студенческом справочнике. Я слышала поговорку о том, что Принстон – это мужской университет, куда принимают и женщин, и мне это даже нравилось. Но когда той осенью ко мне подошла полудремотная блондинка-однокурсница с бокалом пива в руке и спросила: «Говорят, ты считаешь, что женщины тут неравноправны. А почему?», я не нашлась, что ей ответить. Вопрос задала девушка, которая встречалась с одним из устроителей той самой вечеринки. Меня тоже пригласили, и я съездила. Это казалось триумфом. Я была благодарна совершенно незнакомым мне студентам за то, что они проигнорировали слухи о моем герпесе. Я все еще переживала по поводу рейтингов фото, которые составляли в школе. И разве я могла четко и сочувственно объяснить моей поддатой подруге, что равенство состоит вовсе не в этом?

Мне могли помочь знания, и отчасти так оно и было. Я прочитала «Болезнь как метафора» Сьюзен Зонтаг и нашла слова для решения проректора сообщить группе мальчиков, что я могла заразить их.

«Нет ничего более жестокого, чем привнесение в болезнь моралистического „смысла“», – пишет Зонтаг. Но культура кампуса Принстона, по меньшей мере та, в которой я жаждала утвердиться, не появлялась из знаний, полученных мной на занятиях. Скорее, она отвергала их. Я написала о Зонтаг и пошла ужинать в клуб, куда меня недавно приняли. Мужчины в пиджаках и галстуках пили виски и шумно костерили какую-то отсутствующую девушку за ее молочницу. Слушать их было противно, но я была рада, что костерят не меня.

На втором