Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Врубели приехали на Самаркандский бульвар. Асины родители были дома, но это нам совершенно не помешало. Мама приготовила макароны с сыром.

Я открыл дверь. На пороге стояла серьезная Ирка, рядом с ней красивая шатенка со смеющимися глазами и, наконец, сам Врубель в длинной, до пят армейской шинели без знаков различия.

– Ну здравствуйте! – сказала Ира Горбачева очень серьезно. – Это Дима, а это Света.

Потом мы ели, пили чай, вели светскую беседу, но недолго.

– Вообще мы по делу, – сурово сказал Врубель.

Делом оказалось «издание независимого журнала с широкой эстетической и политической программой».

– С какой-какой программой? – спросил я осторожно.

– Ну короче, это как самиздат, но легальный, – ответил Врубель.

– То есть? – изумленно спросил я.

Врубель объяснил, что у него есть «крыша» в Московском инженерно-физическом институте, и что это будет как бы журнал студенческого творчества, а на самом деле…

– Это будет независимый журнал с широкой эстетической и политической программой, – послушно повторил я.

– Да, – твердо сказал Врубель. – И авторы любые. Хоть Окуджава, хоть Аверинцев, хоть кто.

А дело в том, что в этом самом МИФИ существовал в те годы просто адский рассадник вольномыслия. Назывался этот рассадник «Клуб имени Рокуэлла Кента». Первым его президентом был будущий космонавт Сергей Авдеев.

Вторым – Андрей Сырейщиков. Сырейщиков писал стихи.

Поскольку МИФИ был «закрытый вуз», практически режимный, общежития мужские, вход строго по паспортам – руководство вуза, состоявшее из довольно умных людей, которые хорошо разбирались в физике и математике, решило студентам эту монашескую жизнь чем-то скрасить, а чем?

Я стал президентом в 1978 году, – рассказывал мне Сырейщиков, – когда Авдеев ушел в отряд космонавтов, и вот я стал думать, а чем, собственно, мы будем заниматься? Хор в МИФИ уже был, куст КСП уже был, а хотелось чего-то большего. Я договорился, чтобы нам выделили в общежитии зал заседаний парткома, там можно было развернуться. И меня познакомили с Нелли Поповой, будущей тещей Врубеля. Мне сказали, что она знает много интересных людей. Она работала тогда в московском объединении музыкальных ансамблей. И вот тогда Нелли свела меня с Димой, а Дима в то время дружил с Костей Звездочетовым и арт-группой «Мухоморы». И мы решили, что проведем выставку молодых художников в нашем «клубе имени Рокуэлла Кента». (Рокуэлл Кент – это такой американский «художник-гуманист», в Советском Союзе его почему-то очень любили.) Дима принес свою картину – портрет Льва Толстого. В парткоме увидели его работы, то есть фотографии, а Дима тогда работал в реалистической такой манере, и им особенно понравился этот портрет классика. Подействовала и сама фамилия: Врубель, родственник, не родственник, кто его знает. Короче, все разрешили, и в один прекрасный день приехала машина, художники начали выгружать свои работы. Там был Костя Звездочетов, и там были еще ребята, которые представились как «братья Гундлахи», хотя, наверное, это была шутка, членами группы были Свен Гундлах и братья Мироненко. В первом зале висел Врубель, а во втором и третьем – они, эти самые «братья Гундлахи». Член парткома, который жил у нас в общежитии, осмотрел утром выставку и наткнулся на работу Звездочетова, которая называлась «Портрет Василия Чапаева» или что-то в этом роде. Героя гражданской войны Костя изобразил, используя бытовые отходы: там были пачка сигарет, пустые спичечные коробки, консервные банки, пуговицы, какой-то прочий мусор, все это были усы Чапаева, нос Чапаева, глаза Чапаева, и так далее, георгиевские кресты были самым реалистичным элементом в этой композиции, из чего Костя их сделал, я не помню… Этот самый партийный товарищ ничего не сказал, или пробурчал что-то типа: «Так, надо подумать», и медленно удалился к основному зданию, где был партком МИФИ. А надо сказать, что уже с утра к нашему «красному уголку» выстроилась нехилая очередь. Во-первых, приехали «ребята из Москвы», друзья Димы, друзья Кости. Подтянулись наши. Короче, скоро в этой очереди стояло человек сто, наверное. В нашем режимном вузе это была, конечно, сенсация. За этот неполный день выставку сумело посмотреть человек двести, не меньше. Это было в декабре 1978 года, перед самым Новым годом. Потом раздался звонок, потом часа в три-четыре пришли дядечки из парткома, они походили и вежливо сказали, что картины надо снять. Мы, конечно, спросили: «Почему?» Они, опять очень интеллигентно, нам ответили: «Да, мы, конечно, все понимаем, это авангард, но героя гражданской войны так изображать нельзя». Работы сняли и увезли, но история на этом не закончилась. На следующее день радио «Свобода» рассказало об этой выставке! То есть что они сказали: в режимном вузе МИФИ вдруг прошла выставка авангардных художников, и прошла она с успехом, правда, провисела очень недолго, «всего несколько часов». Вот такая информация прозвучала по вражеским голосам.

Но интересно другое. Конечно, после этого с нами (со мной и другими членами клуба) разговаривал наш «первый отдел», «режимники», то есть наши вузовские представители КГБ, с нами разговаривал партком, конечно, нам сказали, что «так больше не делайте», но какой был вывод? Нам разрешили все! Нам разрешили то, что долгие годы не разрешали: дискотеку, на которую могли приходить девушки… (Причем так и сказали: зачем это все, сделайте лучше нормальную дискотеку.) Нам разрешили делать музыкальные вечера, разрешили буфет, нам разрешили продавать билеты! У нас в клубе после этого, на секундочку, выступал Макаревич, пел песни под гитару. Выступал Щукин из «Последнего шанса», да много кто. И в том числе нам разрешили выпускать журнал «Лицей». Пять экземпляров, но все-таки. То есть после скандала было не закручивание гаек, а их откручивание[2].

Словом, я обещал подумать над предложением Димы и Светы, поскольку мысль о том, чтобы поучаствовать в «независимом издании», была для меня довольно лестной. И примерно через пару месяцев я написал статью о КСП (клубе самодеятельной песни, но в те годы этой аббревиатурой называли не организацию, а сам жанр – в диапазоне от Галича до Никитина).

…Ничего другого я придумать не мог. Кругозор мой был тогда довольно узок. Да и сейчас он особенной широтой не отличается.

Между тем «Лицей» (напомню, что так назывался журнал) действительно был изданием амбициозным.

Вот передо мной пятый номер за 1981 год. Переплет – желтый картон, внутри вроде бы ксерокопированная машинопись, причем лента не черная, а синяя.

Выходные данные: (с) МИФИ. Клуб имени Рокуэлла Кента. (Эти буквы выполнены вручную, видимо тушью, и помещены в трогательную карандашную линеечку). Главный редактор Светлана Врубель, ответственный редактор Дмитрий Врубель, художник-иллюстратор Максим Парнах. Каждая новая публикация, каждая иллюстрация Парнаха аккуратно переложена папиросной бумагой. Номер открывается статьей ответственного редактора, то есть