Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

И если человек сейчас и всю жизнь свою ребенок, то и любовь должна сопровождать его от рождения до смерти. Это не замкнутый круг… А вот взрослые игры – это ходьба на месте. Весь ужас спирали истории в том, что это плоскостная спираль, это схема Дантова ада. Она конечна и ведет к смерти, в тупик, в никуда. Путь к высшему бесконечен, как бесконечно само высшее.

Также в номере: эссе Александра Морозова («Чаадаев и Блок»), Владимира Котова (отрывок из «Книги лебеды»), стихи Татьяны Озмидовой и Александра Величанского. В последующих выпусках и в журнале «Зеркало», который был продолжателем «Лицея», я, например, помню подборку стихов и песен Андрея Макаревича, прозу Игоря Калугина и Владимира Парфенова. А также подборку стихов Высоцкого и публикацию Аверинцева. Все как было обещано, ну может быть, с небольшими поправками.

Ну то есть, проще говоря, журнал-то был довольно смелый по тем временам.

* * *

Хоть мы и говорили в тот первый раз «по делу», но чай был все-таки выпит, и начались человеческие отношения.

Человеческие отношения были довольно типичными для того времени – мы часто-часто ходили друг к другу в гости.

Сначала Врубель стал приезжать в Чертаново на наши сборища. Надо сказать, что разглагольствовал он тогда очень мало (что даже странно), а в основном сидел и активно впитывал в себя впечатления, как бы проникая в новую для себя среду.

…Но Света далеко не всегда могла оставить детей дома. Может быть, даже никогда не могла. (Тот визит на Самаркандский бульвар был еще до детей.)

И вскоре ей надоело, что Врубель один ходит в нашу компанию, и вот они стали приезжать к нам на Днепропетровскую улицу вместе. Жили они поначалу у Светиной мамы, Нелли Александровны Поповой, на Каховской. То есть недалеко. И приезжали иной раз с детьми на целый день.

Света, смеясь, называла эти визиты «профилакторий выходного дня». В то время были такие, почти на каждой фабрике или заводе – работающий мог взять путевку и поехать на пару дней в казенное заведение в лесу, типа дома отдыха.

Поэтому, когда Света так говорила, она, конечно, иронизировала – но только наполовину. Потому что жить в двухкомнатной квартире вместе с мамой (а потом в большой коммуналке с соседями), с двумя, а потом с тремя маленькими детьми, им было непросто.

В нашей чертановской коммунальной квартире была вторая комната, там сначала жили соседи, а потом они уехали, а комната осталась незапертой, пустой. Врубели стелили там матрасики, спальные мешки, укладывая детей на дневной сон.

Я почему-то совсем не помню наших совместных трапез или прогулок в Битцевском парке (а они точно были), но мне запомнилось другое, более общее и глобальное.

Запомнилось это волшебное состояние, близкое к катарсису, или как там оно называлось у древних греков. Мы молодые, мы недавно вырвались наконец из этой советской железной паутины, из советского детства, мы взрослые и «большие» люди, то есть мы сами делаем свою жизнь, как уж она там устроится, неизвестно, но понятно, что ровно так, как мы ее сами устроим… И вот мы встречаемся, чем чаще, тем лучше, и, как бы касаясь, проникая друг в друга, делаемся еще более счастливыми.

У нас еще не было детей, когда Врубели стали к нам приезжать, а потом, когда они появились, «волшебное чувство» усилилось еще больше.

Об этом времени Света вспоминает такую вещь:

Мы тогда жили у мамы на Керченской, пока Дима не получил эту комнату в коммуналке, и вот я иногда встречала его с детьми. Там такой холм, на холме церквушка, закат, красиво, и вот на фоне заката на меня спускается Дима – в своей длинной шинели, в каком-то армейском шлеме, голова его светится на контражуре, в этих вечерних лучах круглого красного солнца, он идет, размахивая руками, у него были очень длинные руки, с сумкой через плечо, все это очень красиво и очень странно, и я это навсегда запомнила.

…Впрочем, общение происходило не только в Чертанове, были и другие дома: дом Ирки Горбачевой на Нагорной, дом Фурмана на Саянской и, конечно же, врубелевская коммуналка на Куусинена.

Туда мы с Асей тоже иногда заглядывали.

Там, на Куусинена, я впервые увидел Сашу Лукина-младшего. Я тогда частенько приезжал в гости с гитарой, и вот (дело было на кухне) я стал наигрывать песню Окуджавы, а Лукин вдруг удивленно сказал: «Грустняк!» – и я как-то запнулся.

Там я впервые увидел художника Свена Гундлаха, автора бессмертных строк: «Сталинские дома сводят меня с ума… Сводят меня с ума сталинские дома». Там однажды Врубель поставил специально для меня бобины с песнями Цоя, Майка и Гребенщикова, и я впервые услышал эти чарующие строки: «Я сижу на кухне и читаю Роллинг-стоун, Фенечка на кухне разливает самогон… Я боюсь жить, наверное, я трус, Денег нет, зато есть пригородный блюз…»

Ну и так далее.

Там же, на Куусинена, Врубель однажды показал мне «книгу на фотобумаге», достав ее из потаенных уголков книжного шкафа: это была толстая пачка фотографий, на которых не было ничего, кроме слепого, почти черного текста, его Врубель читал по ночам с лупой – что это было, не помню, но не исключено, что стенограмма какого-то съезда или пленума ВКП(б), с выступлениями Бухарина, Рыкова, Зиновьева, а может, даже Троцкого – Врубель в те годы изучал политическую историю, занимался самообразованием, так же истово, как он занимался всем остальным: творчеством, редактурой журнала, устройством выставок и прочее и прочее.

* * *

Кстати, о политической истории. Вот еще важный кусок из нашего интервью.

Вот эти часы фирмы «Павел Буре», старинные часы на цепочке позапрошлого века, правда, уже без крышки, – напоминание мне о людях, которых нет со мной и перед которыми я, наверное, очень виноват. Объясню, почему. Самой главной реликвией в семье считались как раз не эти часы, а плед и банка с вареньем, хранившиеся с 1937 года. С того самого дня, когда бабушка пришла передавать эти вещи в Бутырку, а ей сказали, что передавать-то уже некому, дед умер от разрыва сердца. Эта банка и этот плед были в эвакуации во Фрунзе, во время войны, потом их привезли в Москву, в барачный «поселок ЗИЛ» на Варшавке, где я родился. Потом они переехали в квартиру на Часовой. 50 лет почти семья хранила эту банку с вареньем. И вот в той квартире, где раньше жили бабушка и мама, обосновалась моя дочь. Звонит и спрашивает меня: пап, скажи, вот я выбрасываю старые вещи, что из этого надо оставить? И я