«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

в стихотворении «И мне случалось видеть блеск…», 1969, № 130). И избыток ви́дения приводит его к блаженному неразличению – субъекта и объекта, субъектного и объектного. Тогда возникает и неразличение света и зрения: и свет оказывается зрением, и зрение – светом; зрение как предшествует свету, так и следует за ним, на него отзывается. Из этого следует, что видящий свет, излучаемый Богом, сам излучает, согласно платонической традиции, нечто подобное, сам есть подобие Бога.

И все-таки поэт сетует, что физическое зрение не дает ему узреть сквозь божественный свет самого Господа. В «богословском» стихотворении «И мне случалось видеть блеск…», которое без преувеличения можно назвать теодицеей, поэт, соответственно своей стилистике, утверждает, вторя Тютчеву: «Я знаю, мы внутри небес, / но те же неба в нас». Эта фигура «взаимовложенности» образов помогает понять, что и в рассматриваемом верлибре свет Господний изливается не только откуда-то извне. Более того, его изливание может быть усвоено только встречным действием той же природы, как, по Платону, «подобное устремляется к подобному».

Вспомним также, что слово «свет» в русском языке имеет не только несколько значений, связанных друг с другом семой «свечение» (то, что делает мир видимым; источник освещения; освещенность; а также разговорное начало дня и поэтическое радость и ее источник), но и омонимичную пару: свет как место, как сфера, которые могут пониматься и в метафизическом смысле (этот свет и тот – отсюда жизнь и смерть) [БАС 2019: 9–15]. И Аронзон не ограничивается основным значением лексемы «свет», в его поэтическом мире предвосхищающей противоположные «тень» и «тьму». «Мир души», который объективирует в слове поэт, потенциально светоносный и движется навстречу тому свету-«блеску», который, ослепляя физическое зрение, приводит к ви́дению, узрению однородности[349] и неразличимости пространства жизни и смерти.

Глава 10

Диспозиции слова

Между грамматикой и лексикой

У Шарля Балли в «Общей лингвистике…» в § 222 говорится о «процессе, который подрывает грамматику в пользу лексики, – <..> процессе „деграмматикализации“, лексикализации»; по его словам, это «ослабляет синтагматическую артикуляцию» и «приближает синтагму к слову, притом к простому слову, к произвольному знаку». Далее, в § 226, ученый говорит о «совмещении означаемых» и о притяжательных местоимениях во французском языке, имеющих возможность быть присоединенными с помощью предлога de (des): «mon chapeau = le chapeau de moi „моя шляпа“ (ср. le chapeau de Paul „шляпа Павла“ и гpеч. ho pilos mou „моя шляпа“, где mou – родительный падеж)» [Балли 1955: 163, 165][350].

Представляется, что эти два, на первый взгляд, сугубо лингвистических момента – лексикализация грамматических и морфологических конструкций и особая роль в этом родительного падежа – занимают важное место в поэтическом мире Аронзона, будучи связаны с интересующими нас особенностями его языка.

10.1. Преодоление границы между предметом и признаком

Чтобы рассмотреть это явление, вновь вернемся к сонету «Лебедь» (№ 38), который содержит мотив сближения ночи и утра, тьмы и света, а также воображаемый («узнаваемый», предполагаемый) образ границы между ними, и рассмотрим осложненную синтаксическую комбинацию, состоящую из двух подчинительных словосочетаний и выступающую в качестве приложения к подлежащему «карась» в начале второго катрена, – «майский жук болотных вод». Первое слово, относительное прилагательное «майский», составляет с определяемым фразовое единство – в данном случае термин. Вспомнив, что это – метафорическая перифраза карася[351], увидим здесь иную характеристику, в чем-то даже противоречащую буквальному смыслу. «Майский жук» – как распространенная особь насекомого или «жук мая» как некий атрибут и вестник (ср. с тютчевским «Мы молодой весны гонцы»), продолжительность жизни которого месяц; «болотных вод» – и «во́ды болота», цвет, близкий к зеленому со множеством оттенков, которым с переливами бывают отмечены некоторые особи майского жука (здесь, пожалуй, уместно вспомнить «радужных рыб» из «Послания в лечебницу», № 6). Кроме того, главное слово этой конструкции «жук» обозначает тяжеловесное насекомое, полет которого сопровождается обычно характерным жужжанием (ср. в «Евгении Онегине»: «Был вечер. Небо меркло. Воды / Струились тихо. Жук жужжал»[352]; или в «Лодейникове» Заболоцкого: «Травы холодное дыханье / Струилось вдоль дороги. Жук летел» [Заболоцкий 2014: 182]), и его образ парадоксально сближен с плывущим карасем, чем не только снимается разница между двумя природами – полета и плавания, но и подчеркивается сложная система отражений[353]: рыба – в жуке, жук – в рыбе, оба они – в закате, закат – в них и рассвете, рассвет – в лебеде, лебедь – в рыбе, соловей – в лебеде и так далее, вплоть до автоперсонажа, отражающегося в мифологическом Зевсе, тогда как дева – в Леде.

Нам важно то изменение, которое произошло с карасем вследствие его метафорического переименования, переназывания. Изменился, правда, не сам карась, преобразилась среда, в которой он пребывает, которая его окружает. Она трансформировалась за счет того, что стала отраженной и стала отражать сама.

Два главных образа-объекта сонета – лебедь и карась – выступают знаками-атрибутами, соответственно – света и тьмы (в написанном в том же 1966 году стихотворении «Лебедь» («Всплыло перистое облако…», № 40) центральный образ в финале перифрастически определен как «света чистого сосуд»). Являясь эмблематическими (иероглифическими) «изображениями» этих двух стихий, они несут в себе и сущностное содержание. Здесь мы имеем возможность уловить совершаемое поэтом преодоление границы, разделяющей предмет и его признак, свойство, качество. Во многом это происходит на уровне синтаксиса словосочетаний, где на микроуровне прорабатываются субъектно-объектные связи, позволяющие показать предмет трансцендентно физическому зрению – «снаружи» (такой ракурс явственно представлен в стихотворении «Чтоб себя не разбудить», 1967, № 77: «С винной чашей встав снаружи, / пью я полночи небес»). Я постараюсь проследить механизм смыслового сдвига, который производится поэтом для субстантивации признаков или адъективации предметности: контаминируя морфемы сочетающихся слов, что приводит к обмену лексико-морфологическими признаками, к взаимному перемещению их[354], поэт обостряет семантические отношения «большее – меньшее», «целое – часть», «относящееся – относимое», «включающее – включенное», «конкретное – абстрактное» и тому подобные антитезы и обнаруживает возможность если не выхода из этой антитетичности (примирение противоречий), то осознания их относительности.

Нечто подобное можно видеть на примере словосочетания, ставшего названием поэмы «Лесное лето» (1965, № 270). Для заглавия выбраны слова, начинающиеся с одного и того же слога[355]. Это выражение представляет тип «прилагательное + существительное» и по главному слову называет временной интервал как что-то имеющее протяженность, длительность. Зависимым словом ограничено пространство; прилагательное атрибутивно локализует время и вместе с ним действие («событие») определяемого слова. Относительное прилагательное «лесной» обозначает принадлежность к лесу как пространству, что традиционно применимо к обитателям, растительности, профессиональным и другим занятиям