Модернизация vs. война. Человек на Балканах накануне и во время Балканских войн (1912-1913) - Рашид Рашатович Субаев

триумфального для союзников окончания военных действий в Первой балканской войне российская дипломатия выбивалась из сил, чтобы предотвратить вторую, призывая правительства Софии, Белграда, а заодно и Бухареста к мудрой умеренности и сохранению мира. Увы, это был глас вопиющего в пустыне. Ни одна из великих держав не собиралась раздувать большой пожар в Юго-Восточной Европе, грозивший перерасти в мировой, к которому они еще не были готовы. Беда заключалась в том, что конфликт назревал в среде союзников. Что же касается Румынии, то никто не верил в то, что бухарестская олигархия будет с олимпийским спокойствием взирать на обретение соседями новых владений и перекройку баланса сил в регионе. И действительно, из румынской столицы последовали заявления о необходимости стратегического исправления границы с Болгарией. Оставалось выяснить, что скрывалось за этой формулой. 8 января 1913 г. последовали разъяснения. Румыния объявила о намерении занять своими войсками на правобережье Дуная крепость Силистру и территорию от нее до городов Туртукай (Тутракан) и Балчик. «Уточнение границы» обернулось требованием присоединения к Румынии целой провинции, Южной Добруджи площадью около 8 тысяч квадратных километров{862}.

Российская дипломатия сочла предъявленные притязания роковой ошибкой, другие державы тоже их осудили. 3 (16) марта в Петербурге открылась конференция послов. Позицию членов Антанты изложил француз Т. Делькассе: способствовать интересам Румынии, но без ущерба для Болгарии. Значительных разногласий между делегатами не возникло. 26 апреля (9 мая) конференция завершилась подписанием протокола, по которому город Силистра на правом берегу Дуная с окрестностями радиусом в 3 километра предназначались Румынии{863}.

Болгарское правительство смирилось с необходимостью дать согласие на решение держав. Ободряющие вести поступили и из Бухареста. Палата депутатов парламента приняла вердикт держав. Казалось, мелькнул луч надежды на урегулирование. Стороны вступили в переговоры. Но нельзя сказать, что в их ходе они зашли в тупик, потому что из тупика они не выходили с самого начала. Румыны, естественно, отсчитывали трехкилометровый радиус от окраин города, болгары, по понятным причинам, производили замер, считая точкой отсчета центр Силистры.

И все же не эти подсчеты явились основой разногласий. Обнаружилось, что парламентарии поторопились со своими выводами. Вершители политики рассуждали иначе. Министр земледелия в консервативном правительстве во главе с Титу Майореску Н. Филипеску заявил, что уступаемая по решению держав территория достаточна разве для того, чтобы «похоронить там национальное самолюбие», другой видный консерватор, Петре Карп заметил, что упомянутая земля по площади уступает его поместью Цибенешть{864}.

В поисках выхода из тупика болгары измыслили комбинацию, в ворота здравого смысла не влезающую. Они предложили вместо земельных уступок признать румынский суверенитет над Святой горой Афон в Греции. Соблазнять до мозга костей прагматичных румынских министров подобным «богоугодным делом» было все равно, что приучать тигра к вегетарианству. Бухарест, в свою очередь, придумал нечто, хотя и не столь фантастическое, но в равной степени неосуществимое: соглашение о военном, политическом и экономическом сотрудничестве, своего рода альянсе двух стран. Для Болгарии это означало сближение с блоком держав Центра, членом которого состояла Румыния, и разрушение вековых связей с Россией, к чему София тогда не была готова. Сближению двух стран на реалистической основе мешало распространенное в Болгарии мнение, что державы не допустят румынского нападения на нее. Стало ясно: в условиях мира искомого Бухаресту не добиться. А из всей политической элиты сравнительно умеренных позиций придерживался лишь консерватор-демократ, англофил Таке Ионеску. Он считал единственным способом достижения каких-то результатов сотрудничество с Россией.

Опытный политик, король Карл, делился своими мыслями с историком Н. Иоргой: «Не отказываясь от выжидания, нам надо тайно готовиться к войне; медлить можно лишь до тех пор, пока не обрисуется вероятность неблагоприятных для Румынии территориальных изменений» (которыми с фатальной неизбежностью грозила разразившаяся межсоюзническая война). Лидер либеральной оппозиции И. Брэтиану выступал еще решительнее: «Как только равновесие сил будет нарушено, с чьей бы стороны это ни произошло, я брошу шпагу на весы».

Было и соблазнительно, и боязно. Король не скрывал от ближайшего окружения своих опасений: «Война в настоящий момент была бы безумием. Война, даже победоносная, через три года повлечет за собой другую, в виде реванша проигравшей стороны»{865}. Однако, как говорил Т. Ионеску, никто так просто территорий не раздает. Возникла мысль — провести мобилизацию армии в надежде, что это сделает Болгарию уступчивее. Однако мало кто верил, что София поддастся на подобный примитивный шантаж, и идею оставили.

Посланник России Н.Н. Шебеко выступил перед бухарестским кабинетом с резкой отповедью воинственным приготовлениям: «Нападение Румынии или вооруженное занятие без объявления войны территории Болгарии создало бы в нашем общественном мнении такой взрыв сочувствия болгарам, к которому правительство не сможет отнестись безразлично. Помимо всего этого, мы не можем не обратить внимания Румынии, что в своих нынешних переговорах она далеко уклонилась от первоначальных требований стратегического исправления границы. В силу этих соображений мы вновь настойчиво и дружески советуем румынскому правительству проявить мудрую умеренность в своих требованиях. Наше желание — скрепить старые узы с Румынией — требует от нас совершенно откровенно объяснить ей, что для нас окажется невозможным допустить насильственное отторжение от Болгарии части ее территории»{866}.

Ожидаемого эффекта в смысле сокращения территориальных претензий демарш не произвел. Но официальный Бухарест запасся терпением. От внимания его элиты не ускользнули раздоры в Балканском союзе, предвещавшие его распад. Петербург терял контроль над ситуацией. Еще в ноябре 1912 г. начались стычки патрулей союзных армий. Позднее в перестрелки стали вступать взводы, роты и даже батальоны. Ранее достигнутые договоренности о разделе македонских земель нарушались. Арбитраж царя с порога не отвергался, но его принятие каждая сторона обусловливала выполнением своих претензий. На приглашение в Петербург премьеров Болгарии и Сербии ни тот, ни другой не откликнулся. И в Софии, и в Белграде сознавали — российская дипломатия поведет дело к компромиссу, а каждый из партнеров жаждал безусловного успеха. По словам В.А. Жебокрицкого, ни одна из сторон «не желала уступать, заявляя в то же время, что все зависит от противоположной стороны, снимая с себя и взваливая на других всю ответственность за будущие последствия»{867}.

Болгары не без причин резко и болезненно реагировали на пренебрежение их интересами в Македонии. Российский военный атташе в Софии полковник Романовский свидетельствовал: «К сожалению, повод к дальнейшим недоразумениям подают теперь сами сербы проявлением крайнего шовинизма и нетерпением к болгарам в занятых ими пунктах Македонии»{868}. Создалась та печальная ситуация, когда правых в спорах и недоразумениях не существует. Выразительно и не без яда обстановку характеризовал британский посол в