Алкиной - Роман Львович Шмараков

дав договорить, если бы не сообразили, что в таком случае не получат своей воды обратно. Поневоле им пришлось быть со мною ласковыми, хоть у них зубы скрипели, сладко меня кормить и исполнять мои желания (к моей чести, я был довольно умерен, ибо, как-никак, пришел проповедником целомудрия, а кроме того, не знал, как спешно придется покидать деревню, так что мне не хотелось обременять себя излишествами). Лакомился я так до завтрашнего дня и наконец, наскучив небогатыми их роскошами и не зная, чего еще у них просить, объявил, что, видя их послушание и расторопность, думаю завтра вернуть им воду, чтобы они с нею почерпнули урок, как надобно относиться к странствующим ораторам. Мужики, обрадованные, согласно закивали. Я сказал, что вечером произнесу речь, которую им надобно, всем до единого собравшись, слушать, ни слова не упуская, ибо такова природа этих речей, что они требуют неусыпного внимания; утром же, если они все неотменно соблюдут, к ним вернется вода, какою прежде была, а может, и слаще прежнего. Я решил не тянуть, затем что они и так уже стонали, а кроме того, чья-то корова перестала доиться, так они это отнесли к затворению источников и причли к следствиям моего гнева; когда же я услышал, что кто-то из них, против обыкновения, с женой не справился и думает, что это моих речей дело, то понял, что надобно поторопиться, иначе я тут буду всему виновником. Коротко сказать, вечером собрались мы на площади; никогда у меня не было таких слушателей, все, от старого до малого, на устах моих повисли; ободренный, я разливался соловьем, а по окончании похвалил их усердие к красноречию и повторил, что обещание мое крепко и что поутру вода к ним вернется. На ночь приставили ко мне двух увальней, чтобы я не улизнул, но под утро, приметив, что их дрема долит, я тихонько выбрался, дошел до пещеры и, убрав камни, пустил ручей прежней дорогой. Заря, взошед над деревней, видела, как общее уныние сменяется радостным кличем, я же, окруженный суетами благоговения, с набитой сумой покидаю деревню, чтобы двинуться дальше. Полагаю, в том краю с тех пор о целомудрии не заговаривают, из опасения накликать беды хуже прежних.

Так я покинул этих людей, радостный и довольный. В скором времени, однако, я набрел на ватагу каких-то мерзавцев, которые выпотрошили меня, как окуня, отобрав все деньги, добытые в деревне, а потом избили до полусмерти и бросили посреди терновника. Долго я валялся, пока наконец, опамятовавшись, не выбрался оттуда и не поковылял, со вздохами и стонами, куда глаза глядят, размышляя о том, всегда ли лукаво нажитое теряется таким поучительным образом или будут исключения в мою пользу.

III

– Пришел я в другую деревню, раздумывая, как допроситься пищи и крова, ибо мне представлялось, что здешние мужики, как и предыдущие, прижимисты и чужому рту не порадуются. Вышло, однако, иначе, ибо первый мужик, шедший мне навстречу со свиной ногой на плече, признав во мне, по платью, лицу и тому, как я насилу переставлял ноги, человека ученого, вопросил, ведомо ли мне, какая это есть на свете Илиада. Слыша такое прекрасное приветствие, я воспрянул духом и отвечал не без заносчивости, что сия Илиада знакома мне не хуже, чем тому, кто ее сочинил, а может, еще и получше. Тут мужик забыл, куда шел, и бросился по улице, стуча в каждую дверь своей ногой и приговаривая, чтобы все выходили, затем-де, что нашелся человек, сведущий в том, чего им всем было надобно. Мигом все высыпали из домов и потащили меня на площадь так ретиво, что я побоялся за свою целость, а там обстали меня и спросили, заподлинно ли я знаю Илиаду и не вру ли, а тогда меня Бог накажет, а они тоже в долгу не останутся; я же клялся всем, чем было, и в свой черед их спрашивал, по какой причине их деревню так поразило Илиадой и не поздненько ли они ее хватились. Оказалось, несколько лет тому проезжал через их края какой-то софист да пролежал здесь в лихорадке несколько дней кряду, пока отпаивали его кореньями, а бредил Гомером со своими примечаниями, да на беду быстро выздоровел и уехал, оставив за собою людей, пораженных поэтической горячкой и не имеющих средства ее вылечить; а что до того, что поздно они об этом задумались, то у них два года кряду было дождливое лето, а потом чесотка на овец, а теперь ничего такого нет и они готовы выслушать, чем дело кончилось. Так познал я, друг мой, всю нищету нашей славы, ибо в какой-то неделе пути от мест, где мы с тобою заставляли тревожиться Андромаху, Нестора говорить, бесноваться Ахилла и завидовали счастью иметь поэта, который обессмертит твои подвиги, живут люди, коим наших дурачеств знавать не доводилось. Удивительно мне было, как это досель не слыхали они ни о Форкисе, своем земляке, ни о Мигдоне, ни о богоподобном Аскании, ни, наконец, об Асии, Гекторовом дяде, что жил при водах сангарийских, ссужая своей внешностью богов, когда она им для чего-нибудь понадобится; но помыслив, что идти мне еще далеко и диковинного доведется встретить немало, оставил я думы об этом. Так размышлял я в своем сердце, они же, вкруг собравшися, глядели на меня, как голодные птенцы на прилетевшую мать. Тогда, найдя в толпе своего приятеля, я говорю ему:

Друг, ты в земле незнакомой мне, страннику, встретился первый –

радуйся же и, прошу тебя, позаботься о том, чтобы мне, когда начну повествовать о пирах данаев, не пришлось захлебнуться слюной, затем что я человек отзывчивый.

Тут эти добрые люди устыдились своей невежливости и повели меня обедать за общественный счет; когда же я почувствовал, что силы ко мне вернулись и ноги стоят так же крепко, как прежде, то вышел на площадь и спросил – а они там терпеливо ждали – много ли удалось им узнать, прежде чем их софист опамятовался. Оказалось, что мой предшественник бредил довольно близко к существу дела и выздоровел прямо во сне Агамемнона, так что я заступил его место без долгих предисловий. Должен сказать, что слушатели в тех краях прекрасные. Все глядели мне в рот, лишь один мужик пробурчал сквозь зубы, что приснись, мол, ему что-то подобное, и пальцем бы никто не пошевелил.

Вскоре я узнал, что мои новые слушатели смотрят на