Алкиной - Роман Львович Шмараков

наконец стал просить его, чтоб прекратил, не сказывал больше, я-де теперь верю, что ты архангел Михаил. – Коли веришь, так продай бобы. – Да на что тебе? – Ты их раздашь нищим, а я тебе за них дам вдвое больше, чем твой покупщик дает, да еще твой панцирь, который от службы у тебя оставался и который отдал ты в залог такому-то, когда брал у него взаймы, чтобы купить быков, и с той поры не выкупил и доселе о нем тужишь, – я тебе его верну, да еще начищенный.

– А ты что же? – спрашиваю я. – Сомнительно мне это, – говорит он, качая головою, – потому я просил у него знаменья: чтобы-де первое, что я заутра услышу, говорило о том же, о чем ты говоришь. – И что ж архангел? – Говорит: будь по-твоему. Поутру я услышал, как гремит и катится подойник, а баба бранится, говоря: вот-де строптивая скотина, и себе не пособишь, и людям не потрафишь. – И что же, – говорю, – ты выводишь из этого?

Мужик, конечно, почел это прямым указаньем. Тем бы дело и кончилось, он бы продал бобы архангелу и считал себя всесветным благодетелем, но я возгордился от прежних успехов и пристал к мужику, чтобы продал бобы мне. Не знаю, зачем они были мне нужны и что бы я стал с ними делать, если бы он согласился, а только казалось мне славным деяньем, если я уломаю его отказать архангелу Михаилу, которого он так почитает. Я разлился в доводах, убеждая его, что это не знаменье, а посмешище, привел ему все выгоды вести дела с людьми, а не с невидимыми силами, и оставил его в новой задумчивости, уверенный, что дело мое выиграно.

На другой день спрашиваю, что он надумал. Он отвечает, что я прав, такому знаменью верить нельзя, а потому он пошел чуть свет в поле и попросил архангела дать другое, убедительное: чтобы-де первая лошадь, которая мне нынче встретится, сказала о том же, о чем ты говоришь. Будь по-твоему, говорит архангел. На обратной дороге мужик встретил лошадь, которая ему сказала, что он должен сделать, как говорит ему князь небесный, и продать бобы, чтобы напитать нищих, и не искать более знамений, ибо небеса к его строптивости вечно снисходить не будут. К этому она прибавила, что некоторые повадились запаривать ячмень кипятком, чтобы зерно разбухло на треть, но мужик сурово на нее прикрикнул, чтобы о своем не говорила. – Я набросился на эту бедную лошадь со всем своим образованием, припомнив все случаи, когда кони пророчили, и показав, что ничем хорошим это не кончалось, но добился лишь того, что мужик решил просить последнего знаменья, сомневаясь лишь в том, кому он может поверить – должна ли с ним заговорить кочерга или розы вырасти из оглобли – и наконец утвердился в мысли, что пусть-де ему скажет о том местный священник.

Я взвился, как Пегас, представляя ему, какой речью приветствует его священник – как, дескать, это любезно, вспомнить обо мне после кобылы и случайности – но вновь добился не того, чего искал, ибо мужик, узрев беспримерную дерзость и безрассудство своих просьб, тотчас отворил ворота амбара и роздал бобы нищим, хотя жена и домочадцы силились ему препятствовать. Благодарные нищие, расходясь с полными чашками, на обратном пути видели чудеса и разгласили их в других деревнях. Я глядел на все это, снедаемый досадой. Случилось, однако, и мужику моему поскользнуться: видя, что бобы все не кончаются, словно чудесным образом умножаемые, он решил продать своему покупщику полтора секстария, думая, что греха большого не будет. Стоило, однако ж, ему выйти на поле, как архангел заговорил с ним и жестоко его укорил, говоря, что не след продавать другим то, что отдано Богу. Мужик, расхрабрясь, отвечал, что-де я свое выполнил, а панциря своего, как было обещано, доныне не получил. – Поди домой, ответствовал архангел: он лежит подле твоей кровати. – Мужик кинулся домой и нашел панцирь. Представились ему все муки адские за то, что он прогневил Бога и отдал бобы не кому следует. Видя искреннее его сокрушение, архангел велел ему купить три секстария бобов, полтора у покупщика и полтора в наказание, и раздать их, как предыдущие. Но тут я, насытившись этой историей, распрощался с хозяином, пожелав ему всяческого благополучия, и двинулся скорее прочь из этого места, где опозорилось мое искусство.

V

– Я говорил тебе, что мне рассказали, что ты жив и здоров; послушай теперь, от кого я о том известился. Я забрел в какую-то глушь и наткнулся на нищую хижинку, окруженную густой толпой крестьян. Дивясь, что их сюда привлекло, я обошел ее кругом. У огорода под навесом сидел дремлющий старик; подле него вертелся мальчик, а рядом стоял человек с видом какой-то удивительной готовности. И старик, и мальчик были мне знакомы: обоих видал я в Амиде: старик, помнится, был учителем, а мальчик – твоим приятелем. Я остановился и стал смотреть. К ним, на каждом шагу кланяясь, подошел мужик с большой корзиной, доверху полной всякой снедью, и обратил к старику такую речь:

– Мою дочь сватают родители одного парня, богатые свадебные дары сулят, три раза уже подступались, а мне сомнительно: они, конечно, люди небедные, зато злые и спесивые; не жалеть бы потом.

Старик встрепенулся, огляделся и молвил:

– Жертвы богам назначают или по сходству, или по противоположности. По сходству – как, например, черную овцу Плутону; по противоположности – как, например, свинью, которая портит плоды, Церере; как Эскулапию, богу исцеления, козу, хотя у нее всегда лихорадка; как Приапу осла, ибо тот своим криком обличил его срам, когда он сошелся с некоей нимфой. Следует также знать, что в священнодействиях изображаемое принимается за истинное. Поэтому, когда следует приносить в жертву животных, которых трудно найти, их делают из хлеба или воска и считают настоящими. Отсюда это: «Влагою также кропит, представляющей струи Аверна». И в храме Исиды кропимая вода считалась происходящей из Нила.

Сказав это, он снова задремал.

Человек, выражающий готовность, подскочил и сказал просителю следующее:

– Не бойся, значит, ничего, только доверься Богу, и Он твою дочку не оставит без попечения; у Бога-то, видишь, милостей много; да не тяни, четвертый раз, может, и не предложат, люди ведь гордые.

– А тюфяк брать? – спросил мужик. – Предлагают.

– Все это,