Алкиной - Роман Львович Шмараков

долговечными. Один пафлагонец, раздосадованный тем, что призрак во всю ночь не уделил ему внимания, словно он хуже людей, вознаградил себя такими перед гостиничной челядью рассказами, что если бы наговорили ему вполовину меньше о том, что творится на дороге от Гангры до Амастриды, он никогда не побывал бы ни в той, ни в другой. Хозяин смотрел на все это, как человек, взысканный божественным посещением, и понемногу поднимал цены на овес, ужин и ночлег.

В этот-то вертеп сочинительства и пришел однажды под вечер Менелай. Спутников его накормили, как подобает заведению с призраком, а самого его хозяин, кланяясь, отвел в почетную комнату, куда распорядился подать божественную телятину с божественным луком. Менелай остается один. Темно горит светильня, неотступные думы снедают его сердце. Вдруг чувствует он на своей шее знакомое объятие – опоминается и видит пред собою ту, которую тщетно искал в падшей Трое. Он смотрит во все глаза, сам себя забыв, Елена же улыбается ему, как в прежние времена, и от мужа, пытающегося ее ухватить, выскальзывает вон запертою дверью. С грохотом Менелай вываливается на лестницу, сшибает слугу, несшего тарелки, второго хватает за горло, пытая, куда она девалась; все пробуждается, вопль стоит по гостинице, одни кричат пожар, другие думают, что прославленный призрак отведал человеческой крови; один за оружие хватается, другой пробуждается от дурного сна и жалеет, что в нем не остался, хозяин кличет подмогу, конюх бежит с факелом, Менелай же носится по взбудораженному дому, словно ураган, что свистящими крылами ливийские пески роет. Сбежалась вся челядь. Плошки дымят, огонь горит на топорах. Менелай глядит на них и вдруг в толпе, поднявшейся спросонок, узнает, в бедном платье, жену свою Елену, настоящую, которая, богами заброшенная, никем не узнанная, десять лет здесь провела убогой служанкой, белье стирая, еду готовя, хозяйских детей пестуя.

Тут-то и прихромал на площадь тот человек, о котором я тебе говорю. Там открывается ему такое зрелище: я стою на распряженной телеге, расписывая, как счастливый Менелай вместе с женою постоялый двор покидает, хозяин же бежит за ними, умильно поздравляя с такою удачею, и смиренно просит никому не сказывать, что призрака у него больше нет в заведении, а вся деревня безмолвно слушает меня, словно некий божественный глагол. И хотя этой картине радовалось бы сердце любого человека, не едущего куда-либо по казенной надобности, этот до того распалился, что, забыв о приличии и осторожности, прервал меня такими речами:

– Легковерные невежды, имеющие не больше разума, чем пни, на которых сидите! вы слушаете, растворив рот, этого мошенника, потчующего вас выдумками, от которых до настоящей Илиады столько же, как отсюда до императорской опочивальни, вместо того чтобы заниматься своими делами, помогая проезжим, когда им это понадобится?

Я останавливаюсь и жду, что мои слушатели скажут. Один мужик, почтительно обратившись к нашему гостю, говорит:

– Господин, как же ты говоришь, что в Илиаде этого нет, когда еще на свадьбе Макария и Каллигоны слепой певец предсказал, что именно так все и произойдет, и нам радостно нынче услышать, что певец не ошибся.

От этого наш дафноногий и вовсе впал в исступление, принявшись топать, вопить и насылать всякие беды на прощелыгу, морочащего головы дуракам и детям, и на всех, кто ему верит. По заносчивости своей он не взял в расчет, как сильно здешние мужики привержены моему эпическому дарованию. Чуть остыв от проклятий, он озирается, видит кругом насупленные брови, глаза, гневом горящие, тяжелые кулаки и, не будь дурак, пускается бежать, «а река по следам его с ревом ужасным крутится». Были уже сумерки; выказав удивительную прыть, он взял в сторону леса, налетел на свинопасов, мирно ужинавших на опушке, пробежал посреди их костра и скрылся меж древами. Но хоть он и петлял там, уповая отстать от погони, поскольку нога его в костре затлелась, он и среди чащобы был столь же хорошо виден, как если бы стоял посреди площади с фонарем в руке. Мужики настигли его и, что греха таить, немного попортили; я, однако, подоспел и, напомнив два-три подходящих случая из Гомера, смутил их сердца стыдом и заставил опустить кулаки. Нашего гостя подхватили на плечи и отнесли в деревню; ногу ему потушили, обмотав мокрыми тряпками, а поскольку она успела обгореть, кузнец поставил ему отличную подкову, причем проезжий, думая, что он умер и попал в ад для полоумных, только кланялся и жмурился от ужаса. Мы его отряхнули, накормили и выпроводили.

После этого я, понимая, что, стоит этому человеку опомниться, он вернется в деревню с карами, поспешил закончить свое сказание и проститься. Меня обласкали, одарили и усадили в повозку, чтобы довезти до дороги. Мы уже далеко отъехали, как вижу, бежит за нами мужик, кричит «стой! стой!» и машет над головой здоровенным ослопом. Сердце мое упало; ну, думаю, не успел сбежать. Возница мой остановился; мужик подбегает запыхавшись и говорит:

– Прости! запамятовал: чем бишь великан Габбар велел кормить свиней, чтобы проказой не болели?

– Конопляным семенем, – говорю, – три раза в год; не забудь теперь.

– Ну благодарствуй, – отвечает мужик и поворачивает назад, а я отправляюсь далее с легкой душою.

Так я оттуда ушел, и что сделалось с ними дальше, не знаю.

IV

Гермий спросил еще вина и продолжил рассказывать.

– Потом прибился я к одному земледельцу и жил у него. Он был военный, отслужил свое и поселился в деревне, чтобы кончить дни в покое; я развлекал его беседами. Однажды я застал его в глубоком раздумье. На мой вопрос он отвечал, что с ним случилось чудо. Вчера, ходя на поле один, он услышал голос, просивший его продать бобы. У него была бобов большая груда, которую торговал у него один приезжий и они почти уже столковались. Не видя, кто его просит, он говорит: нет, бобы я обещал такому-то; а ты-де сам кто таков. – Голос отвечает: я архангел Михаил.

Не слыхав ничего об этом архангеле Михаиле, я спросил, кто он такой, а тот насказал мне много о его славе, могуществе и чудесах, какие совершаются по всей Азии, и был обижен, что я о нем не знаю.

– Так что же, – спрашиваю, – ты ему?

Хозяин мой отвечает, что сперва плюнул, думая, что бес в поле озорует, однако голос продолжил говорить и поведал о его жизни столько тайного, что ни одному бесу нельзя знать, так что он