Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

class="p">Рассказ Бертенсона, как в день моего ареста, когда в театре Ермоловой шла генеральная репетиция «До новых встреч», прибежал взмыленный В. Ф. Пименов[44] и потребовал замазать мою фамилию на афише, прекратить репетицию и пр.

Рассказ Боборыкина о раскопках в биографии Д. Фурманова. Его дружба с Чапаевым — выдумка. И пр.

Вечером у Юры и там ночую. Р. А. Медведев и его рассказы. Но он менее мрачен, чем в прошлый раз.

6 апр. Днем у Н. П. Смирнова[45] <…> Рассказ Н. П. о вызове в органы Храб-ро-вицкого и Бабореко.[46] Хр<абровицкий> болтал, видимо, там лишнее. Хорошо, что я давно прекратил с ним все встречи. Будто бы перестали приходить «Русские новости». <…>

В журнале Москва сняли с работы Женю Ласкину, видимо по антисемитской линии.[47]

9 апр. Вчера приехал в Ленинград за машинкой и «вообще». Меня провожал Лева. <…>

Е. С. Добин[48] прислал мне книжку об Ахматовой с такой, чрезмерно похвальной, надписью: «Дорогому Александру Константиновичу Гладкову, любимому писателю и мыслителю, с сердечными чувствами. Е. Добин. 30 апр. 1969.[49] <…>

Сегодня уеду обратно. <…>

Соскучился ужасно по машинке: целую неделю не садился за нее.

11 апр. Сегодня около полудня приехал с вещами в Загорянку. <…> В комнате было +10. Чудесный солнечный денек. <…>

С помощью электронагревателя нагнал комнатную температуру до плюс 15.

Страстная неделя. Через два дня Пасха. В прошлом году я переехал на неделю раньше и уже не было снега и лезла робкая травка. <…>

Радио здесь слышно лучше, чем в Москве и Ленинграде, но хуже, чем в Комарове.

18 апр. 8 час. утра радио сообщает о том, что вчера Дубчек сменен на посту первого секретаря Ч. Словацкой компартии Г. Гусаком. <…>

19 апр. <…> Умер на днях Д. Бассалыго, старый большевик, легкомысленный, с ветром в голове, человек. Я его ни разу не видел после лагеря, а когда-то приятельствовали.[50]

22 апр. Утром еду в город <…> Говорят, что Твардовский кончает новую поэму с труднопроходимым содержанием.

23 апр. <…> Юра мне сказал, что Алла почти живет у него, и он «решил жениться».[51] Но сказал как-то вопросительно. <…>

Снова состояние неуверенности перед возвращением Эммы.

25 апр. <…> Твардовский предложил изменить редколлегию, введя Дементьева, Симонова и кого-то еще.[52] На это не идут. Настроение в редакции тревожное. № 3 уже печатается.

26 апр. <…> Новомирцы думают, что журнал не будут громить до июньского совещания компартии. По-моему, его вообще не станут громить. Найдут способ уволить главного редактора и перешерстят редколлегию и под той же обложкой, с той же версткой будет выходить нечто прямо противоположное тому «Нов<ому> миру», к которому мы привыкли. Почему этого не сделали до сих пор? Наверно, просто, как говорится, «руки не доходят».

28 апр. В семь утра поймал по какой-то неопознанной станции сообщение, что Де Голль ушел в отставку после неудовлетворительного исхода референдума. <…> Мне жаль его ухода. На фоне общего измельчания политических лидеров он был последней фигурой подлинно исторического масштаба: своеобразной и величественной.

Вчера прилетела Эмма из Будапешта. Поехали обедать к Леве и Люсе[53] и через два часа на машине в Загорянку. <…>

В «Новом мире» плохо. Твардовский дал в набор свою поэму об отце. Это похоже на жест отчаяния.

<…> Книга А. Марченко о лагере в Потьме будет этим летом выпущена в США и Англии. Я читал год назад рукопись, и она мне не понравилась. Наверно, я что-нибудь о ней записал тогда.

1 мая. <…> Эмма спит, уморившись после возни в саду. Через несколько часов она уезжает.

2 мая. Ночь. Только что вернулся, проводив Эмму. <…>

Вечер. Почти весь день разбирал и устанавливал книги. Повесил у себя над тахтой старую книжную полку, которая была еще в Муроме и которая висела у меня над тахтой в московской квартире много лет.

4 мая. Нашел в маминых бумагах программу ученического концерта репетиционного музыкального класса Муромского ОНО в воскресенье 23 марта 1924 года. <…> Я и брат Лева были в числе первых. <…> Летом и осенью этого года мы жили с мамой в Сочи. <…> Лето 1923 года это Озябликово (Арефино — Погост).[54] Замечательное удивительное лето. <…>

С лета 24-го года я читаю почти регулярно газеты — помню, как осенью я следил за делом об убийстве селькора Малиновского. <…>

Весь день разбираю и укладываю книги и папки.

Нашел переписку и фото Шуры С. (см. ниже. — М. М.). Читать не стал, но удивившись, что так много писем, пересчитал их. Всего почти 150 писем и телеграмм. Много. Каждые 4–5 дней послание. Интересно, хранит ли она мои письма? В них могут быть любопытные вещи: хроника Москвы и пр.

8 мая. <…> Сегодня в «Известиях» большой фельетон-статья о А. В. Храб-ровицком и его переписке с неким Сионским.[55] Еще называется ряд имен, из которых я знаю одного. О том что Хр-го «вызывали», мне рассказывал уже Н. П. Смирнов. Они все получали от этого Сионского из Парижа книги.

<…> Нашел еще несколько писем Шуры Смоляровой. Я ошибся, думая, что 150 писем и телеграмм я получил за два года: нет, за год с малым. После лета 1957 г. уже только редкие отдельные письма.

Бытовые и личные письма пока почти все оставил, а неинтересные деловые сожгу.

12 мая. Передо мной лежит № 4 журнала «Простор» с напечатанным «Иегудиилом Хламидой».[56] <…>

21 мая. Странное дело! С утра собираясь в город, я обычно намечаю себе много дел: встреч, звонков — но приехав и едва закончив первое дело, уже думаю, как бы мне скорее удрать обратно на дачу, и больше никому не звоню и ни с кем не вижусь.

Так до сих пор не собрался я к Н. Я. Мандельштам, к Гариным и еще ко многим, куда зван и обещал.

24 мая. <…> Приходится в электричке слышать разговоры о том о сем. Нынешним начальством народ здорово недоволен, потому что плохо с продуктами и все стало дороже. Хрущева тоже вспоминают не добром. Зато Сталина многие хвалят за то, что бывало снижение цен, за выигрыши по займам, за иллюзию величия и силы. Террор и зверства, страх и произвол ему как бы уже забыли: вернее тех, кто ездит в электричках и болтает о разном, это касалось мало. <…>

28 мая. Третьего дня рано утром приехала Эмма. <…>

В ЦДЛ роскошно обедаем, потом, купив фруктов и шеколада,[57] едем к Н. Я. Мандельштам.

Сначала сидим втроем, потом приходит некая искусствоведка Леля, которую я