Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

в челябинской тюрьме!) Да разве ж станет Калпочков кормить! Сейчас ему хочется узнать лишь одно: кто сбежал? И сбежал ли на самом деле? Кто-то услышал требования Абдуллы и Димы, кто-то – нет. Разразился скандал. Выбежавшие налегке арестанты терпеть больше не могли. Что так помирать, что эдак!.. Наконец из хлеборезки вынесли половинки хлеба, под наблюдением бригадиров их быстренько раздали разъярённым, оголодавшим людям. Тогда-то я и почувствовал, что холодный ржаной хлеб отдаёт гусятиной. Хлеб замёрзший, сухой, в горло не лезет, откусываешь небольшой кусочек и следом пригоршню снега в рот отправляешь…

Нам не стали доводить, кто убежал, а просто целый день гоняли по плацу, когда мы наконец-то вернулись в барак, стоять на ногах уже никто не мог. Опять наступила чёрная ночь. Не в силах отогреть закоченевшие ноги мы сотрясали вагонки, в один голос причитали и стонали, на разных языках костеря последними словами и чёрный буран, и чёрную судьбу…

Вы только подумайте, кто решился на побег-то: и пары слов не могущие связать по-русски два немца безо всякой подготовки, без еды, без денег, в лагерных одеждах с пришитыми номерами. Может, не свободы они искали, а быстрой смерти? Ну куда бы они сбежали-то, бедолаги, повсюду зоны, охранники, дремучий буран, дорог нет, в общем, немного пройдя, они упёрлись в какую-то зону. Шагали, куда ветер вёл, вот и всё… Наш конвой съездил и забрал их, на запястья обоим надели сталинские браслеты, а рукавицы отобрали. Стянутые леденящими кожу стальными кольцами руки полностью обездвижены, дорога тяжёлая, сквозь снег и пургу, солдаты после бессонной ночи обозлены до предела, понятное дело, что они всю дорогу вымещали злость на немцах. А по возвращении их заперли в ледяной карцер. Живы-то они остались, конечно, но у обоих отморозились кисти рук, посинели и опухли. Ампутировав четыре руки на двоих, конечности несчастных немцев похоронили за околицей зоны, на безымянном кладбище…

Если уж буран проник на территорию Казахстана, быстро он её не покинет. Ему здесь хорошо, просторно, дуй себе сколько хочешь, бесись!.. А нам беда! Буран если не каждый день лютует, то раз в неделю – обязательно. Когда выходишь из-под земли, из карьера, из царства глины и попадаешь в буран, то практически слепнешь на какое-то время. Иду, держа очки в руке. Самый большой мой страх – за очки, если они разобьются или потеряются, как жить дальше буду?! Пускай из-за высокой ограды, но хочется видеть и дневной свет, и ночную мглу! Да хранит меня Всевышний!

В буран мы выходим из заводских ворот, цепко держась друг за друга, проваливаемся в глубокие сугробы при ходьбе, но стараемся при этом заслонить, оберечь рядом идущих товарищей. Идём, шагаем, нас много. Что бы ни происходило, стараемся найти дорогу. Сто раз хоженая. С закрытыми глазами можно пройти. Но буран не даёт возможности смотреть вперёд, сбивает в сторону, «помогает» заблудиться. Солдатам-конвоирам не позавидуешь. Они должны идти поодиночке, соблюдая положенную дистанцию. Ветер по одному утягивает конвоиров из неплотного строя, останавливаться им запрещено, солдаты падают и поднимаются, нас они уже не видят, между нами белая стена. Огни жилой зоны ещё не замаячили, а заводские мрак поглотил очень быстро.

Вот этих несчастных, блуждающих в снежной кутерьме субтильных узбеков, на которых что ни надень, получится парус, пузатых киргизов покружит-покружит вьюга да и бросит на наши ряды! К середине пути солдаты и арестанты идут общим строем и даже общаются, но конвоиры при этом обеими руками крепко-накрепко держат карабины, не дай бог, зэки выдернут. Удивительно, но смолкают даже вечно злые собаки, снег, набившись под шерсть, окрашивает их в белый цвет, и псы, еле-еле шевеля отяжелевшими хвостами, стараются найти укрытие, набиваются между нашими рядами и виновато поскуливают. Вот тогда-то и можно услышать, как разговаривают узбекские да киргизские мальчишки! Еле ворочая заиндевелыми губами, смахивая слёзы со щёк, они пытаются упрашивать нас по-человечески: «Дяденьки… зинһар, качмагыз, пужалуста, ни убигайте! Исли хуть отна убижит, нас стрилять будут, папа-мама наши тужи стрилять будут! Ни убигайте, латно?» Сейчас не конвой нас, а мы солдатиков охраняем: упадут, поднимаем, возвращаем оброненные при падении винтовки, стволы которых плотно забиты снегом. Хотя у нас и не получилось объяснить этим птенчикам-мальчишкам, желторотым, однако успевшим при этом насквозь пропитаться коммунистическим ядом, этим испорченным, потерявшим человеческий облик мрачным солдатам, кто же мы есть на самом деле, но зато сегодня мы дали им возможность убедиться в широте человеческой души, наглядно продемонстрировали превосходство, не бросив в беде практически своих врагов, попавших в сложные условия, показав свою отзывчивость. Возможность и, самое главное, – способность прийти на помощь абсолютно чужому человеку перевоспитывает даже самых отъявленных злодеев, нет важнее качества на свете, чем отзывчивость.

Когда буран утих, погода наладилась и никто по пути на работу или с работы не убежал, конвой дня три-четыре сопровождает нас без криков и ругани, собаки тоже смирнеют, лишь время от времени поигрывают острыми ножницами ушей, то ли благодарят, то ли угрожают. Да разве поймёшь испорченных советской властью, марксизмом-ленинизмом людей и злых собак, им неведома атмосфера твёрдости и надёжности, сегодня – так, завтра – иначе.

12

Ах, картошка, ты, картошка, жду тебя, моя душа![12]

Габдулла Тукай

Как-то в лагерь пришёл вагон картошки и стали набирать людей для разгрузки. Сразу вслед за приказчиком прибежал надзиратель и начал торопить: «Быстрей! Быстрей!» Противиться бесполезно, оттуда, отсюда надёргали десятерых, и в сопровождении троих конвоиров нас отправили на разгрузку. Одинокий вагон стоит посреди голой степи, на семи ветрах. Заржавевшие рельсы «железки» дотянулись до этого места и оборвались. Тупик. Если бы кузов машины подогнать вплотную к двери вагона, стало бы намного легче, но не тут-то было – почти вплотную к рельсам навалена высоченная гора окаменевших глиняных глыб. Размякая в дождь, уплотняясь от ветра, глина превратилась в бетон, а мы ни кайла, ни лопаты не взяли, несколько раз попробовали пнуть своими жиденькими каблуками, глина-вражина не шелохнулась! Я попросил вольняшку-шофёра: «Привези лопату! Выкопаем дорогу. Разгружать легче будет!», назначенный командиром конвоя коротконогий сержант с копчёным лицом, коверкая русские слова, парировал моё предложение: «Нельзя легче! Запрещено!» И я хорош, глупость сморозил, надо было сказать: «Быстрее будет!» Ну да, когда такое было, чтобы конвойный одобрил сказанное арестантом?!

Мы так приспособились: одни в вагоне наполняют картофелем вёдра, другие бегом-бегом относят, ещё двое принимают картошку в кузове машины. Наполняем, несёмся, выгружаем. Дух перевести некогда. Вдобавок вставшие в трёх местах солдаты постоянно подгоняют: