Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

под охраной трудно! Даже когда конвоиров нет поблизости, тебе никогда не забыть о том, что находишься под охраной! Конвой – это твоя тень, и в солнечный день, и тёмной ночью неотрывно идущий за тобой дьявольский призрак. Хотя я и пытаюсь события сорокалетней давности, личные переживания того времени представить как можно полнее, но воспоминания о конвое всё же будут обрывочными. Общее для этих воспоминаний: в каждом из них проявляется жестокость, наивысшая степень зверства-изуверства.

Если внешний вид начальников конвоя, рядовых охранников запомнился нам во всех подробностях, но их внутренний мир, их сущность нам никогда до конца не познать. В общем-то, и интереса никакого не было, но даже если бы он был, о чём там узнавать-то? Парням из кишлаков Средней Азии день изо дня талдычат одно и то же: «Вы стережёте самых злостных врагов страны – фашистов… Вы комсомольцы, надежда и опора родины!», а эти люди по-русски-то ничего, кроме матерных ругательств, не знают (странным образом у национальных кадров прежде всего получалось усваивать, и усваивать стопроцентно, матерную речь главного языка нашей родины), ничего в жизни не видели, кругозор у них, как и лбы, узок, но им всё равно вручают автоматы, пулемёты и сгоняют в казахстанские степи. С первых дней конвойной службы солдаты резко меняются, в них просыпается жажда крови, пробуждаются самые низменные чувства, впитанные ещё со времён пещерного человека. Когда вслед за обретением оружия в их мозгах добавляется ещё и чувство превосходства, то мальчишки из кишлаков превращаются в диких хищников. Если в лагере содержатся три-четыре тысячи заключённых, то их стережёт тысячная армия злодеев – офицеров и солдат. Солдаты-конвоиры сродни псам, обученным лаять, кусать, рвать в клочья. Поодиночке они почему-то не приближаются к нам, арестантам, не вступают в разговор, то ли стесняются, то ли боятся, не знаю. Да что там с нами, они и с сослуживцами-то, своими земляками ведут себя настороженно. У них даже выражения лиц меняются с течением службы. В каждом появляется озлобленность, жестокость.

Одному сержанту, не только лицо, но и шея, и короткие мощные руки которого были густо усыпаны веснушками, красавцу – грудь колесом, с мощными ногами-столбами мы дали прозвище «җиз бүкән» – «латунный чурбан». Во всеуслышание и тем более при нём «чурбаном» не величали, конечно, так, между собой только. У татар есть загадка: «Җир астында җиз бүкән» – «Под землёй – латунный чурбан». Но этот сержант отнюдь не морковка, он и горькая редька, и злой лук, и слезоточивый чеснок, и воспетый Пушкиным ядовитейший «Анчар» в одном лице. От его сытой физиономии, от грузной поступи, каждым шагом он будто бы норовил впечатать чёрную несмываемую метку в грешную землю, от манеры идти напрямки, напропалую, неизменно поигрывая при этом мускулами крепкого, словно отлитого из стали, тела, веяло огромной мощью, злой силой. Он любил плеваться, но никогда не сплёвывал на землю, спрятав за тонкими губами заранее заготовленный «заряд», выпускал его в нас. Мастерски стрелял этот мерзавец, ни разу не промахнулся. Никогда он не мучился, отскабливая вязкие комья глины, налипшие на подошвы надраенных до блеска сапог, стряхивал прямо на ряды арестантов. Злые псы, научившиеся понимать не только его словесные команды, но и малейшее движение, тут же с неимоверным рвением кидались на нас. Надтреснутым, низким голосом он поливает арестантов не предусмотренными уставом едкими словами. «Эй, вы! Вшивые фашисты! Тупые бараны! Бандеровские щенки!» Лексикон у него – бездонный колодец, думаешь, ну всё, исчерпал он себя, ан нет, назавтра он ещё более едкими словами ругается.

Один раз в три дня он командует конвоем. Когда «латунный чурбан» сопровождает нас в рабочую зону, дорога кажется в три раза длиннее. Перейдя под его надсмотр сразу за воротами зоны, мы сплачиваемся в единый кулак. Будь осторожен, ни на шаг не отклоняйся от маршрута, ни на пядь не отставай от остальных! Понимающие, кто сегодня их возглавляет, конвоиры меняются на глазах, превращаются в степных волков. То с одного края, то с другого непрерывно раздаются гневные проклятия сопляков из кишлака – его воспитанников, которые надрывают рты лишь в его присутствии: «Фашисты!.. бараны!.. вшивые свиньи!» Конопатый всю дорогу не умолкает, не устаёт, его лужёная глотка не надрывается, он может одновременно держать в поле зрения четыреста-пятьсот человек, по способности видеть на много сотен метров вокруг «латунный чурбан» ничуть не уступает степным хищникам. Он требует от арестантов, чтобы они шагали в ногу, не раскачиваясь ни на сантиметр вправо-влево. А как можно маршировать в ногу в весеннюю распутицу, или когда под проливным осенним дождём глинистая дорога превращается в сплошную вязкую топь?! И ты не должен при этом обходить лужи, чавкающие под ногами жидкой грязью колдобины. Шагай строго прямо! Возглавляющая колонну пятёрка – самое ужасное место! Идущие в ней должны, не отрывая глаз от дороги, маршировать, строго придерживаясь прямого курса. Чуть-чуть качнёшься – пропал! От злой команды конопатого перехватит дыхание у пяти сотен арестантов: «Ложись!» Настороженно идущие по обеим сторонам колонны узбеки-таджики в тот же миг оживают, начинают скакать, словно их бьют электротоком невидимые провода, а воздух над шевелящейся кашей разом рухнувших на землю арестантов принимаются рассекать зловещие осы пуль. Грязная вода со снегом просачивается вдоль всего тела сквозь одежду, затекает в дырки на истрёпанной обуви. Если решишь переползти в другое, более сухое место, сержант в мгновение ока окажется у твоих ног! Угодливые солдатики кидаются ему вослед и каблуками кирзовых сапог принимаются тебя месить. И будут делать это до тех пор, пока твоё тело не в состоянии будет подняться над взбаламученной студёной водой лужи. Повинуясь жесту конопатого, пять-шесть солдат, отдав карабины на сохранение одному из охранников, бросаются в нашу сторону, хотят вытащить из колонны того, кто рассердил начальника конвоя. Если на метр, нет, всего на полметра отделишься от остальных – прощайся с жизнью, тебя, бедолагу, могут застрелить без суда и следствия. По-над кишащей кашей арестантов пролетает ураган, упавшие вразнобой зэки подтягиваются поближе друг к другу. Опасность угрожает! Локти смыкаются в замок, у кого руки не дотягиваются, сплетают ноги, пристраиваются, мы внутренне накаляемся. О необоримости внутренней злости мы давно уже догадались. Напивающиеся кумысом до звенящего брюха, за каждым обедом до отвала наедающиеся целыми тушками жирной птицы казахи и киргизы, чугунно-чёрные туркмены, подзадоривая друг друга на родном языке, упёршись в землю каблуками, пытаются вытянуть из нас хоть кого-нибудь. Добавляя им дикой силы, выкрикивая проклятия, стоит начальник конвоя, веснушки на его лице от злости стали тёмно-сивыми. Солдатам